Календарь преступлений - Эллери Квин

— Что? — воскликнул инспектор. — Нет-нет, Никки, не прикасайтесь к ней! — И он захлопотал над бутылкой калифорнийского вина. — Отпечатки! Ты молодец, мой мальчик! Мы доставим бутылку в управление, снимем отпечатки пальцев и сравним их с отпечатками в таксомоторном бюро…

— Вот как? — усмехнулся водитель. Он стоял в открытых дверях с грязным носовым платком, обвязанным вокруг лица до глаз, направив револьвер на отца и сына. Его автомобиль урчал внизу. — Я так и знал, что вы что-нибудь придумаете, когда вернетесь сюда от Фуше, — продолжал он. — А еще вы оставили дверь открытой, чтобы я мог все слышать! Ну-ка, старик, дай мне эту бутылку!

— Вы не слишком умны, — устало произнес Эллери. — Ладно, сержант, выбейте у него револьвер.

Обняв отца и секретаршу, Эллери рухнул вместе с ними на безупречно чистый пол мамаши Кери, а сержант Вели, появившись за спиной водителя, метким выстрелом выбил револьвер из руки человека-невидимки.

— С Днем благодарения, простофиля, — ухмыльнулся сержант.

Декабрь

ПРИКЛЮЧЕНИЕ С КУКЛОЙ ДОФИНА

Существует неписаный закон против авторов, принятый издателями (как они утверждают, по настоянию читателей), который предписывает, что в историях о Рождестве должны фигурировать дети. Эта рождественская история не является исключением — детоненавистники даже будут жаловаться, что мы переборщили. Признаемся заблаговременно, что здесь фигурируют также куклы, Санта-Клаус и даже вор, хотя что касается последнего, то, кто бы он ни был, а это один из главных вопросов, он, по крайней мере, не является В[146] даже метафорически.

Другой пункт закона о рождественских историях велит, чтобы они были сладостными и светлыми. Первое, конечно, связано с сиротами и никогда не исчезающим ароматом ежегодного чуда, а что касается света, то его, как обычно, обеспечит в конце наш великий талант Эллери Квин. Читатели, настроенные более мрачно, найдут достаточное количество темных красок в личности и деятельности того, кто, во всяком случае по мнению инспектора Квина, был крылатым Князем тьмы. Его имя, между прочим, было не Сатана, а Комус, что весьма парадоксально, ибо Комус, как известно, был древнеримским богом радости и веселья — эмоций, обычно не связываемых с преисподней. Пытаясь поймать своего призрачного врага, Эллери тщетно ломал голову над этой non sequitur, покуда Никки Портер, не относящаяся с презрением к очевидному, не предложила ему искать ответ там, куда в первую очередь обратились бы взоры простых смертных. К крайнему унижению великого человека, ответ оказался именно там — на странице 262-й шестого тома сто семьдесят пятого, юбилейного издания Британской энциклопедии. Французский фокусник по имени Комус, выступая в Лондоне в 1789 году, заставил свою жену исчезнуть прямо на столе — впервые этот трюк был проделан без помощи зеркал. Отслеживание nom de nuit[147] его таинственного противника вплоть до исторического логова было для Эллери единственным удовлетворительным эпизодом во всем деле вплоть до того момента, когда свет вспыхнул повсюду, изгнав тьму и ее Князя.

Однако наша история начинается не с невидимого, а с мертвого персонажа.

Мисс Ипсон не всегда была мертвой — a contraire,[148] она прожила семьдесят пять лет, причем большую их часть необычайно активно. Как говорил ее отец, «она была весьма активным глагольчиком». Отец мисс Ипсон был профессором греческого языка в маленьком университете на Среднем Западе. Свою дочь он «соспрягал» с сомнительной помощью жены — одной из лучших его студенток, унаследовавшей птицеферму в Айове.

Профессор Ипсон был выдающейся личностью. В отличие от большинства профессоров греческого языка он сам был греком, звался ранее Герасимосом Агамосом Ипсилономоном и появился на свет в Полихнитосе на острове Лесбос,[149] «где Сафо[150] страстно пела и любила».[151] Этой цитатой профессор часто пользовался, считая ее крайне полезной во внепедагогической деятельности и искренне веря, что эллинистический идеал состоит в неумеренности абсолютно во всем. Такой наследственный и культурный фон объясняет увлечение профессора своей способностью становиться отцом, к досаде его жены, ибо подвиги самой миссис Ипсон на ниве размножения ограничивались птичьими дворами, составлявшими основу ее состояния. Об этом факте муж сочувственно напоминал ей, когда ему случалось произвести очередного незаконнорожденного цыпленка. Появление же на свет их дочери он рассматривал как биологическое чудо.

Умственные процессы супруга также смущали миссис Ипсон. Она не переставала удивляться, почему вместо того, чтобы сокращать свою фамилию до Ипсона, он благоразумно не сменил ее на Джоунса.

— Дорогая моя, — как-то ответил ей профессор, — ты просто айовский сноб.

— Но твою фамилию никто не в состоянии правильно написать! — воскликнула миссис Ипсон.

— Это крест, — объяснил ей муж, — который мы должны нести вместе с Ипсиланти.[152]

В разговорах профессора всегда присутствовало нечто пророческое. Излюбленной характеристикой, даваемой им жене, было слово «ипсилиформ» — этот термин, как он объяснял, относится к зародышевой точке в созревающем яйце на одной из стадий оплодотворения и, следовательно, был весьма a propos.[153] Миссис Ипсон умерла молодой, выглядя озадаченной до конца дней.

Профессор же сбежал с девицей из варьете в Канзас-Сити, обладавшей более чем умеренным талантом, оставив законную дочь на попечение дальнего родственника ее матери, пресвитерианина[154] по фамилии Джукс.

Единственный случай, когда мисс Ипсон получила от отца что-то, кроме исполненных эрудиции записок с просьбой о lucrum,[155] как он сам это именовал, произошел на четвертом десятилетии его одиссеи, когда он прислал дочери прекрасное дополнение к ее коллекции — терракотовую куклу греческого происхождения и возраста более трех тысяч лет, но мисс Ипсон сочла долгом вернуть ее в музей Бруклина, откуда вещь таинственным образом исчезла. Записка, сопровождавшая подарок, загадочно гласила: «Timeo Danaos et dona ferentes».[156]

Куклы мисс Ипсон имели поэтическую подоплеку. После рождения дочери профессор, демонстрируя свою преданность оплодотворению, нарек ее Кифереей.[157] Но это обернулось олимпийской иронией. Хотя мисс Ипсон похоронила пятерых мужей, вполне способных к продолжению рода, она оставалась бесплодной до конца дней. Было достойным греческой трагедии видеть ее, когда все страсти давно миновали, добродушной старой леди, с рассеянной улыбкой семенящей по просторной нью-йоркской квартире, носящей фамилию отца и с энтузиазмом играющей в куклы.

Вначале это были куклы из обычной глины различных размеров и форм. Но потом аппетит разыгрался, и мисс Ипсон приступила к алчному разграблению прошлого.

На земле фараонов она разыскала две резных, крашеных и высохших доски с волосами из бисера, но без ног — очевидно, чтобы они не могли убежать. Каждый знаток сказал бы, что это самые великолепные из сохранившихся образцов древнеегипетских кукол, значительно превосходящие имеющихся в Британском музее (хотя последний факт отрицали бы в определенных кругах).

Мисс Ипсон раскопала предшественницу «Петиции Пейн», считавшейся до того старейшей куклой Америки, будучи привезенной в 1699 году Уильямом Пенном[158] в качестве подарка подруге его маленькой дочери. Находка представляла собой деревянную «маленькую леди» в парче и бархате, которая была прислана сэром Уолтером Рэли[159] первому английскому ребенку, рожденному в Новом Свете. Коль скоро Вирджиния Дер[160] родилась в 1587 году, даже Смитсоновский институт[161] не осмелился оспаривать триумф мисс Ипсон.

На полках и в застекленных витринах квартиры старой леди можно было видеть имущество тысячи малышей и — ибо такова генетика кукол — нескольких взрослых детей. Здесь присутствовали куклы-модницы Франции четырнадцатого века, священные куклы племени финго из Оранжевого Свободного Государства,[162] бумажные и придворные куклы из провинции Сатсума в древней Японии, куклы «Калифа» с глазами-бусинками из Египетского Судана, шведские куклы из березовой коры, куклы индейцев-хопи, изображавшие духа предков Качину, эскимосские куклы из бивня мамонта, куклы индейцев-оджибва, сделанные из перьев, куклы-«неваляшки» древних китайцев, коптские[163] костяные куклы, древнеримские куклы, посвященные Диане,[164] картонные паяцы, бывшие любимыми игрушками парижской знати, покуда мадам Гильотина не вычистила бульвары, раннехристианские куклы, изображавшие Святое Семейство, — все это было лишь частью гигантской коллекции мисс Ипсон. У нее имелись куклы из звериных шкур, клешней краба, яичной скорлупы, тряпок, сосновых шишек с волосами из мха, фарфора, пальмовых листьев, папье-маше, даже шелухи семян. Иные куклы достигали сорока дюймов роста, а другие были столь малы, что мисс Ипсон могла спрятать их в свой золотой наперсток.