Любовь и злодейство гениев - Сергей Нечаев

«Там где слова бессильны, является во всеоружии своем более красноречивый язык – музыка».

(П.И. Чайковский)

Чайковский ответил ей уклончиво:

«Вы спрашиваете, друг мой, знакома ли мне любовь неплатоническая. И да, и нет. Если вопрос этот поставить несколько иначе, то есть спросить, испытал ли я полноту счастья в любви, то отвечу: нет, нет и нет!!! Впрочем, я думаю, что и в музыке моей имеется ответ на вопрос этот. Если же Вы спросите меня, понимаю ли я все могущество, всю неизмеримую силу этого чувства, то отвечу: да, да и да – и опять так скажу, что я с любовью пытался неоднократно выразить музыкой мучительность и вместе с тем блаженство любви».

Она полна беспокойства:

«Мне кажется, что у меня много соперников, что у Вас много друзей, которых Вы любите больше, чем меня. Но […] в Вашей музыке я сливаюсь с Вами воедино, и в этом никто не может соперничать со мною: здесь я владею и люблю! Простите мне этот бред, не пугайтесь моей ревности, ведь она Вас ни к чему не обязывает, это есть мое собственное и во мне же разрешающееся чувство. От Вас же мне не надо ничего больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на «ты». Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, может быть, Вы найдете это уже слишком странным; поэтому я скажу, как обыкновенно: до свидания, милый друг мой».

Фактически признавшись Чайковскому в любви и предложив называть друг друга на «ты», она ждала его ответа, но он опять ускользнул, заявив, что она – «краеугольный камень его счастья», но перейти на «ты» у него не хватает решимости:

«Я не могу выносить никакой фальши, никакой неправды в моих отношениях к Вам, а между тем я чувствую, что мне было бы неловко в письме отнестись к Вам с фамильярным местоимением. Условность всасывается в нас с молоком матери, и как бы мы ни ставили себя выше ее, но малейшее нарушение этой условности порождает неловкость, а неловкость, в свою очередь, – фальшь […] Буду ли я с Вами на «вы» или на «ты», сущность моего глубокого, беспредельного чувства и любви к Вам никогда не изменится от изменения формы моего обращения».

А потом он поспешил заверить ее, что с женой у него все кончено:

«Я сразу почувствовал, что любить свою жену не могу, что привычка, в силу которой я надеялся, никогда не придет. Я искал смерти, мне казалось, что она единственный исход. На меня начали находить минуты безумия, во время которых душа моя наполнялась такой лютой ненавистью к моей несчастной жене, что хотелось задушить ее. И между тем я никого не мог винить, кроме себя […] Я смертельно боюсь, что и в Вас промелькнет чувство, близкое к презрению».

И тут же он в очередной раз просил ее о денежной помощи.

Добрая, наивная женщина, она ответила ему:

«Я радуюсь, что Вы вырвались из положения притворства и обмана, положения несвойственного Вам и недостойного Вас. Вы старались сделать все для другого человека, Вы боролись до изнеможения сил и, конечно, ничего не достигли, потому что такой человек, как Вы, может погибнуть в такой действительности, но не примириться с нею. Что же касается моего внутреннего отношения к Вам, то, Боже мой, Петр Ильич, как Вы можете подумать хотя на одну минуту, чтобы я презирала Вас, когда я не только все понимаю, что в Вас происходит, но я чувствую вместе с Вами, точно так же, как Вы, и поступала бы так же, как Вы, только я, вероятно, раньше бы сделала такой шаг разъединения […] Я переживаю с Вами заодно Вашу жизнь и Ваши страдания, и все мне мило и симпатично, что Вы чувствуете и делаете. Боже мой, как бы я хотела, чтобы Вам было хорошо. Вы так мне дороги».

И она высылала ему очередную порцию денег и при этом просила позволения всегда заботиться о нем, чтобы он никогда не думал о деньгах, иначе ей «будет больно».

Кстати сказать, и финансовую сторону компромисса, достигнутого с Антониной Ивановной, взял на себя не Чайковский, а Надежда Филаретовна фон Мекк, но при этом имя баронессы так никогда и не будет упомянуто.

И так продолжалось долгих тринадцать лет. И при этом Чайковскому словно и невдомек было, что своими действиями он не только совершенно «добил» несчастную Антонину Милюкову, фактически доведя ее до приюта для умалишенных, но и разжег пламя в сердце немолодой уже Надежды Филаретовны, которая полюбила его так, как может любить лишь одинокая женщина на склоне лет.

А ведь ни о какой ответной любви великого композитора не могло быть и речи. И он знал это, и это стало не «трагедией всей его жизни», как принято писать в его биографиях, а страшной трагедией любивших его женщин. Возможно, он и хотел «победить природу», но последствия его действий были поистине ужасающими.

Зато он стал финансово независим, у него появилась мировая известность…

«Ни музыка, ни литература, ни какое бы то ни было искусство в настоящем смысле этого слова не существуют для простой забавы; они отвечают гораздо более глубоким потребностям человеческого общества, нежели обыкновенной жажде развлечения и легких удовольствий».

(П.И. Чайковский)

Он еще продолжал морочить голову Надежде Филаретовне, «благословенная рука» которой принесла ему покой и свободу, а в его жизни уже появился другой – его племянник Владимир Давыдов, которого родные звали Бобом.

Весной 1884 года в дневнике Чайковского появились восторженные записи о четырнадцатилетнем племяннике:

«Что за сокровище Боб… Мой милый, несравненный и чарующий идол Боб!.. Я даже страшусь того, как я его люблю… Все время после обеда я неразлучно был рядом с моим прекрасным, несравненным Бобом».

По завещанию Чайковского именно Боб станет основным наследником композитора и получит право распоряжаться всеми авторскими отчислениями, которые будут поступать за исполнение произведений Чайковского. Однако в декабре 1906 года, в возрасте тридцати пяти лет, Боб покончит жизнь самоубийством.

В сентябре 1890 года Надежда Филаретовна фон Мекк известила Чайковского о том, что начала терпеть финансовые трудности и не может больше давать столько денег композитору. Ее мучили хроническая усталость, ревматизм и постоянные мигрени. Ей все тяжелее становилось писать ему письма, и ее, как пишет Анри Труайя, «начали одолевать тревожные сомнения». Этому способствовали и колкие замечания собственных детей, опасавшихся остаться без наследства, и саркастические намеки знакомых, и гуляющие по салонам слухи. Это было прозрение, которого она и ждала, и очень боялась. А не поставила ли она сама себя в глупое положение? Она, как околдованная, столько лет верила Чайковскому, но можно ли было доверять ему точно так же, как его гениальной музыке?