Любовь и злодейство гениев - Сергей Нечаев

«Иногда вдохновение ускользает, не дается. Но я считаю долгом для артиста никогда не поддаваться, ибо лень очень сильна в людях».

(П.И. Чайковский)

Но была в жизни Чайковского и еще одна «тайная радость», напрямую связанная с состоянием его психики. Без этого он тоже не мог жить, но считал это самым страшным своим грехом. В самом деле, Чайковский душераздирающе стыдился своих гомосексуальных наклонностей, начавших проявляться с детских лет. В христианской традиции гомосексуализм всегда однозначно порицался, и мучимый страхами и страстями, Чайковский казнил себя:

«Какое я все-таки чудовище! Боже, прости мне мои греховные чувства!»

Сейчас лишь совсем неграмотные люди считают, что гомосексуалисты просто «с жиру бесятся». Примитивная гей-пропаганда, напротив, утверждает, что гомосексуалистами рождаются. Понятно, что и то и другое неверно. На самом деле, развитие гомосексуализма – это процесс, это влияние, а не предопределенность.

У Петра Ильича все тоже развивалось постепенно. Сначала были детские игры с братом Модестом, потом, уже в Петербургском училище правоведения, он подружился с будущим поэтом Алексеем Николаевичем Апухтиным, заслужившим репутацию «феноменального мальчика» (его потом долгие годы связывала с братьями Чайковскими не только настоящая мужская дружба, но и общие сексуальные пристрастия). Позже в жизнь Чайковского вошел некий весьма странный итальянец Луиджи Пиччиоли, у которого он брал уроки музыки.

Н.Н. Берберова в своей книге «Чайковский» пишет об итальянце так:

«Это была темная личность, и темная его дружба с Чайковским как будто завершила то, что несколько лет тому назад начал Апухтин. В Петербурге Пиччиоли был известен как учитель пения. Неаполитанец, женатый на подруге одной из кузин Чайковского, он скрывал свой возраст, молодился, красил усы и бороду и румянил губы. Ему было под пятьдесят. Говорили, что ему под семьдесят, и даже некоторые уверяли, что он носит на голове специальную машинку, подтягивающую лицо. Он был пылок, легок, подвижен, всегда влюбленный в кого-нибудь, он одинаково ненавидел и презирал Бетховена и цыганский романс, признавая только Верди, Россини и других «великих мелодистов Италии» […]

В спорах с ним, в которых Пиччиоли всегда одерживал верх, Чайковский старался для самого себя выяснить некоторые смутные свои вкусы. Но мера подчас бывала им утрачена. Не было опыта и умения отстаивать свои мнения; самолюбию его льстила благосклонность этого бывалого и даже отчасти знаменитого человека. Втягиваясь через него еще больше в увлечение итальянщиной, в свободную от обязанностей и ответственностей жизнь, Чайковский скользил надо всем, что могло заставить его остановиться, задуматься…

Эта странная, подозрительная фигура безвкусием своим, южным темпераментом, бесцеремонным поведением, дурной славой как бы довершала картину той пустой и пестрой жизни, в которой так свободно и весело чувствовал себя Чайковский».

Во время знакомства с Луиджи Пиччиоли Чайковский сочинил романс «Мой гений, мой ангел, мой друг», но он всегда заверял, что теми узами, которые их соединяли, была одна лишь музыка.

А вот что касается слуги Чайковского, молодого парня Алексея Софронова, то тут соединение было уж точно не музыкальное. Когда Алексея призвали на военную службу, вынужденное расставание потрясло Петра Ильича. В одном из писем к нему он потом написал:

«Ах, мой любимый маленький Леша, знай, что даже если ты сто лет пробудешь вдали от меня, я никогда тебя не забуду и буду ждать того счастливого дня, в который ты ко мне вернешься. Ежечасно я думаю об этом… Мне все ненавистно, потому что тебя, мой маленький милый друг, больше нет со мной».

Любовные страдания то захлестывали Чайковского, то ненадолго отступали. То же самое происходило и с угрызениями совести. Но время шло, и нужно было заткнуть рот сплетникам (чтобы «зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчения людям мне близким», как писал композитор), а для этого следовало сделать совсем немного – жениться.

Известно, что Чайковский предлагал руку певице Дезире Арто.

У Н.Н. Берберовой о ней читаем:

«Ее звали Дезире. Ей было тридцать лет. Она была дочерью валторниста Парижской оперы Арто и племянницей известного скрипача. Она была ученицей Полины Виардо и во многом природно была с ней схожа: талантливая, умная и некрасивая, она была большой актрисой, с голосом […] изумительного охвата […] Она была примадонной итальянской оперы, в тот год приехавшей в Москву.

Дезире была некрасива: полна, красна телом и лицом, запудрена, завешана драгоценностями; она была блестяще остроумна, находчива и самоуверенна в разговоре. Прием, оказанный ей Россией, поразил ее, у шлейфа ее белого платья оказались московские купцы и музыканты. Но она была суховата в обращении с поклонниками. В тридцать лет она была девушкой».

Дело шло к свадьбе с этой «великолепной особой», как называл ее Чайковский, но кто-то из «доброжелателей» предупредил невесту о не совсем стандартной ориентации композитора, и она ему отказала.

Как написал Эрнст-Вильгельм Гейне, автор эссе «Кто отправил Чайковского на смерть?», Чайковский стал ее бояться и тянул со свадьбой до тех пор, пока она не вышла замуж за испанского певца-баритона. Он же впал в такое отчаяние, что хотел покончить счеты с жизнью.

Потом было еще одно неудачное сватовство – к Марии Владимировне Бегичевой.

Летом 1876 года Чайковский вновь был полон решимости переделать себя путем женитьбы.

«Я должен это сделать, и не только для себя. Но и для тебя… Для тебя в особенности», – признавался он брату Модесту.

А в конце года он вдруг получил письмо от Надежды Филаретовны фон Мекк, о котором было рассказано выше.

Избавившись с помощью неожиданно появившейся в его жизни миллионерши от материальных проблем, Чайковский почувствовал себя на творческом взлете: он создал симфоническую поэму «Франческа да Римини», начал работу над Четвертой симфонией…

«С тех пор, как я начал писать, я поставил себе задачей быть в своем деле тем, чем были в этом деле величайшие музыкальные мастера: Моцарт, Бетховен, Шуберт».

(П.И. Чайковский)

А в мае 1877 года он вдруг получил любовное письмо от совершенно незнакомой ему особы. Автором письма оказалась некая Антонина Ивановна Милюкова, и оно было написано «так искренно, так тепло», что он решился на него ответить.