Портреты (сборник) - Джон Берджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Кружево – это как надпись белым, которую можно прочитать, только если наложить на кожу.
Затем она отступила в сторону и пропала из виду. Экскурсия окончена.
Прежде чем кто-либо смог задать вопрос или поблагодарить, она исчезла за дверями служебной комнаты позади книжного прилавка. Через полчаса она вышла оттуда, сняв карточку и надев черное пальто. Если бы она поравнялась со мной, то едва достала бы мне до локтя. Она быстро сошла вниз по ступеням на площадь с тополями. В руках у нее был старый ломкий пластиковый пакет из магазина Маркса и Спенсера, – казалось, он того гляди порвется.
«Это стремление, когда оно относится к одной только душе, называется волей (voluntas); когда же оно относится вместе и к душе и к телу, оно называется влечением (appetitus), которое поэтому есть не что иное, как самая сущность человека, из природы которого необходимо вытекает то, что служит к его сохранению, и, таким образом, человек является определенным к действованию в этом направлении. Далее, между влечением и желанием (cupiditas) существует только то различие, что слово желание большей частью относится к людям тогда, когда они сознают свое влечение, поэтому можно дать такое определение: желание есть влечение с сознанием его. Итак, из всего сказанного ясно, что мы стремимся к чему-либо, желаем чего-нибудь, чувствуем влечение и хотим не вследствие того, что считаем это добром, а наоборот: мы потому считаем что-либо добром, что стремимся к нему, желаем, чувствуем к нему влечение и хотим его».
Спиноза. Этика. Часть 3, теорема IX[63]
Что было у нее в пакете из магазина Маркса и Спенсера? Я думаю, цветная капуста, туфли с новыми подметками и семь завернутых в бумагу подарков. Подарки все предназначены одному и тому же лицу, каждый пронумерован и перевязан золотым шнурком.
В первом свертке – морская раковина. Небольшая, размером с детский кулачок – или с ее кулачок. Раковина цвета серебристого фетра, переходящего в персиковый. Спирали ее хрупкой бугристой поверхности напоминают кружевные оборки на платье той дамы на качелях, а идеально отполированные внутренности бледны, как кожа, которую прячут от солнца.
Второй подарок – мыло «Аркадия», купленное в аптеке «Бутс». Пахнет спиной, которую можно потрогать, но не увидеть, поскольку прямо перед тобой «вид спереди».
В третьем пакете – свечка. На ценнике – 8 евро 50 центов.
В четвертом – еще свечка, но на этот раз не восковая: кажется, будто стеклянный стаканчик наполнен морской водой с песком и крошечными раковинами на дне. Фитилек словно плавает на поверхности. На ярлыке-наклейке написано: «Не оставляйте горящую свечу без присмотра».
Пятый подарок – бумажный пакет с конфетами, именуемыми «жевательный мармелад». Такие конфеты существуют уже лет сто. Наверное, это самая дешевая сладость на свете. Несмотря на разнообразные – и всегда ядовитые – цвета, все они имеют вкус грушевых леденцов.
В шестом свертке – аудиокассета с записью хорала в исполнении монашек-августинок: «O Filii et Filiae»,[64] старинный григорианский распев XIII века,[65] сочинение Жана Тиссерана.
В седьмом – набор графитовых палочек и карандашей. Мягких. Средних. Твердых. Мягкий графит оставляет иссиня-черные толстые линии – издали похоже на шапку густых волос, а рисунок твердым карандашом – словно волосы, тронутые сединой. Графит, как и кожа, выделяет особые масла. Он разительно отличается от золы древесного угля. Его блеск на бумаге можно сравнить с блеском на губах. Таким графитовым карандашом она написала на листке бумаги, вложенном в сверток: «В последний час последнего дня надо вспомнить об этом».
Затем я возвращаюсь в музей, чтобы посмотреть на женщину, которая любила голландского художника.
19. Жан-Антуан Ватто
(1684–1721)
Изысканность в искусстве – не обязательно противоположность силы. Какая-нибудь акварель на шелке может намного сильнее впечатлить зрителя, чем трехметровая бронзовая статуя. Большинство рисунков Ватто так изысканны, так осторожны, что кажется, будто художник работал над ними тайком; будто рисовал бабочку, севшую прямо перед ним на зеленый лист, и боялся, что движение и шорох мелка по бумаге спугнет ее. Но в то же время его рисунки демонстрируют невероятную силу наблюдательности и чувства.
Такое противоречие дает нам ключ к темпераменту Ватто и скрытой теме его искусства. Хотя он писал по большей части клоунов, арлекинов, празднества и то, что сейчас назвали бы костюмированными балами, главная тема его искусства глубоко трагична: Ватто говорил о бренности. Сам он страдал от туберкулеза и, возможно, предчувствовал свою раннюю смерть в возрасте 37 лет. Возможно, он также предчувствовал, что мир аристократической элегантности, которому служило его искусство, тоже обречен. Вот придворные собрались для «Отплытия на остров Киферу» (одно из его знаменитых полотен), однако драматизм этой сцены обусловлен тем, что нам теперь хорошо известно: когда они достигнут цели, там их встретит не вожделенная страна грез, а нож гильотины. (По мнению некоторых исследователей, придворные возвращаются с Киферы, но, как бы ни было, предание и реальность явно расходятся.) Я не хочу сказать, что Ватто и в самом деле предвидел Французскую революцию или что его картины – пророчества. Если бы он обладал даром предвидения, его работы не имели бы сейчас такой ценности: все его пророчества давно бы устарели. Тема его искусства – изменчивость, преходящесть и краткость каждого мгновения жизни, которое зависает, как бабочка над цветком.
Тема конечности бытия могла сделать художника сентиментальным и ностальгирующим. Но именно здесь проявляется его безжалостная наблюдательность, благодаря которой он и стал великим художником. Я говорю «безжалостная», потому что наблюдательность художника не только в том, как он использует свою способность видеть; это подразумевает честность, борьбу с собой за понимание того, что видишь. Взгляните на его автопортрет.[66] Немного женственное лицо, добрые глаза – вроде женских глаз у Рубенса; рот, созданный для удовольствий; тонкий слух, настроенный воспринимать романтические песни или романтический «шум моря» в раковине – вроде той, что изображена на другом его рисунке. Однако приглядитесь, и вы увидите, как отчетливо проступает за нежной кожей и легкомысленным выражением лица его череп. На это осторожно намекают легкие тени под правой скулой, тени вокруг глаз, форма уха, которая подчеркивает висок. Но этот легкий намек, подобно театральному шепоту, потрясает сильнее, чем крик. «Однако, – можете возразить вы, – во всяком изображении человеческой головы угадывается череп». Разумеется. Но есть все же большая разница между черепом как структурной основой и явным присутствием
