Позади Москва - Сергей Анисимов

Николай бессильно выругался и сразу же захлебнулся от холодного ветра, ударившего в лицо. Отвык за столько дней в помещении. Глаза тут же начало резать микроскопическими снежинками, которые несло почти по горизонтали. По земле волокло бумажки, обрывки газет: ветер действительно был сильным. Машинально Николай подобрал один из обрывков: это оказалась половинка страницы из бесплатной газеты «Метро» за начало марта. Какие-то острые высказывания звезд на тему диет, комментарии каких-то врачей о здоровье нации и тут же ненавязчивые рекламы клиник. Вторая бумага была интереснее – натуральная листовка. И неожиданная. Призывающая население самоорганизовываться и беспощадно расправляться с мародерами и бандитами. Подписана листовка была: «Городская дума». Николай перевернул, проверил: нет, на этом все. Где можно получить оружие и боеприпасы, чтобы суметь дать отпор бандитам, в листовке не указывалось. Вероятно, надо было или коллективно бить их ногами, или, как и раньше, звонить в 02.

Кинув бесполезную бумажку обратно под ноги, Николай на всякий случай перестал прятать лицо от ветра и внимательно огляделся вокруг. Он уже свернул на Большую Пушкарскую, но та делала здесь изгиб, и оглядеться получилось так себе. Прохожих в пределах видимости не оказалось ни одного, машин – тоже ни одной. На перекрестке с каким-то из мелких местных переулков стоял остов сгоревшего автобуса, наполовину оттянутый на тротуар. Поймав ожидаемую ассоциацию, Николай пригляделся: нет, пулевых пробоин видно не было, просто пожар.

Он перебежал небольшую площадь, образованную перекрестком трех улиц, и тут же увидел первого прохожего – торопящуюся женщину, согнувшуюся в три погибели под тяжестью узла на спине. Помогать ей он не собирался, но женщина двигалась в том же направлении, что и он, и через несколько минут они поравнялись. Помимо собственной воли, просто по привычке, Николай предложил поднести, пока по дороге. Женщина, как ему показалось, оглянулась с ужасом: видимо она не слышала, как он ее нагонял. Ей было лет 45, то есть меньше, чем ему показалось со спины. После нескольких мгновений раздумий она скинула узел на землю и хриплым голосом поблагодарила.

– Все же Петербург, – не очень понятно сказала она. – Какой бы ни был, а Петербург.

В узле явно было что-то тяжелое и угловатое, немилосердно впивавшееся в спину. На его вопрос, что там, женщина просто промолчала, а он намек понял и настаивать не стал. С этим узлом и с семенящей рядом женщиной Николай дотопал до перекрестка с улицей Ленина и там с облегчением положил узел на землю. Женщина показала, что ей направо, и он отрицательно помотал головой: ему-то как раз было или прямо, или налево – на выбор.

Женщина продолжала молча стоять на одном месте, не нагибаясь за своей ношей. Выждав секунду и поняв, что благодарностей не будет, Николай по уже сформировавшейся дурной привычке кивнул сам себе и двинулся дальше. Его окликнули почти сразу же: когда он обернулся, женщина властно указывала ему на тот же мешок. Когда она сообразила, что брать его снова он не собирается, а снова уходит, она разразилась бранью. Это было так неожиданно, что Николай замедлил шаг. Произошедшее было не просто «плохо» само по себе, это явно не сочеталось с тем замечанием про Петербург, которое прозвучало всего-то с пять минут назад.

Поражаясь про себя, он прибавил шагу, а женщина продолжала визгливо, с надрывом поливать его руганью в спину. Он старался не вслушиваться, но все равно было ясно, что это не просто мат вразнобой – это самые настоящие проклятия. «Это все просто сумасшедшие, – раз за разом повторял Николай про себя. – Сумасшедшие. Их будет все больше и больше. И их, и самоубийц. Из людей сейчас вылезло все».

Вплотную к мосту через Карповку у него впервые проверили документы: это был пеший патруль из трех человек. Николай ожидал скорее военных, но патруль был полицейским. При этом все трое сержантов оказались не только вооружены автоматами – этому он не удивился, но и экипированы бронежилетами и даже шлемами.

– Куда двигаемся, Аскольд Олегович? – мрачно поинтересовался возвращающий ему документы сержант, находящийся в вершине сформированного двумя другими сержантами треугольника. – Военкомат в другую сторону.

– К родителям хочу заскочить, – честно признался Николай. – Дата в направлении указана сегодняшняя, время не указано совсем. Какие претензии?

Второй из сержантов шумно сплюнул себе под ноги, и, столкнувшись с ним взглядом, Николай четко понял, насколько этот конкретный парень сейчас на взводе. Ствол его автомата смотрел Николаю прямо в живот. Одно лишнее слово – и все кончится прямо здесь, на пустом месте, но безоговорочно и непоправимо.

– Что такое случилось в городе, что вы так суровы? – все же спросил он. Не боясь, не демонстрируя страха. Так можно вести себя с собаками, а не с полицейскими, но слова уже вырвались.

– Шутишь? Не в курсе, что случилось? – так же мрачно, но довольно спокойно поинтересовался тот же первый из сержантов.

– Я три дня считай под замком просидел. Там, откуда мои пропуск и направление. Телевизоры когда вырубились?

– Угу… Вчера окончательно. До этого еще день заставку показывали.

– Немцы взяли Кингисепп.

Николай перевел взгляд на третьего из сержантов.

– Почему немцы?

– Сам у них спроси почему.

В этот раз он нашелся, что ответить. В Кингисеппе он был один раз, еще в детстве, с отцом. Ничего не запомнил, кроме дороги: было далеко. Но так, наверное, казалось ребенком. Сколько там километров до Питера, сто с копейками, чуть больше?

Ему вернули документы, и только тогда автоматный ствол отвернул в сторону. Николай украдкой выдохнул: впечатление было не самое приятное.

– Эй! – окликнули его, уже когда они разошлись. Николай обернулся, снова напрягшись.

– Что?

– Про Тэтц слышал? Катерину Тэтц?

– Сто лет как слышал. А что?

– Ничего.

Его снова оставили в покое, но некоторое время Николай топал, приподняв брови в недоумении. Дорога до дома была совершенно неувлекательной. Привычные дома почему-то выглядели уже покинутыми людьми, магазины в цокольных этажах не работали. Часть витрин была забрана поднимающимися металлическими жалюзи, остальные просто были мертво темными. Его не удивило отсутствие покупателей и продавцов в «Ярком мире», в магазинах белья и косметики, но закрытым оказалось вообще все, включая многочисленные в их районе маленькие гастрономы. Не разграблены, просто закрыты. Один раз он заметил разбитое стеклянное окно отделения Сбербанка, но не было похоже, чтобы кто-то лазил внутрь, это была просто кольцевая сеть трещин от удара камнем. Прохожих тоже почти не было, ни военных, ни гражданских. Дважды Николай натыкался на мертвые легковые автомобили, уткнувшиеся прямо в стены домов, – вероятно, их выталкивали с дороги. Но ни следов пожаров, ни луж крови на асфальте. А вот бумажного мусора довольно много. И на стенах тоже – десятки бумажек наклеены одна рядом с другой: такое он последний раз видел в 90-х годах. Нет, неправда: такое было и совсем недавно. В «культурной столице», в чудесном Санкт-Петербурге, которым мы все так гордимся, примерно с начала года так 2012-го стены и фонарные столбы везде, кроме Невского проспекта, были густо залеплены разноцветной рекламой наркотиков и проституток. «Соль», «Надя 24 ч.», «Спайс», «Любовь 18+» и так далее, без особой фантазии; различались только имена и номера телефонов. Полиция и городская администрация с этим не боролась принципиально, настолько это было выгодно ментам и чиновникам – то, что все это здесь есть. Но теперь эти бумажки поблекли, выцвели, завесились густым слоем новых, совершенно других. «Хлеб на углу Кошевого и Большого, продают с 7 утра», – и под этим криво, жирным синим маркером от руки: «Ни хрена не продают, уже несколько дней пусто». «Вася Баженов! Мы все тебя ищем! Приходи домой или ко мне! Тетя Зина». «Петр и Ирина Семеновы. Убиты 20.03 в своем доме. Никакая полиция никого не ищет. Если кто знает о судьбе Анечки Семеновой, 6 лет, напишите внизу». И три фотографии – пара лет тридцати и темноволосая девочка в белой куртке. Лица были плохо различимы: листовка была напечатана черно-белым и для защиты от мокрого снега вложена в прозрачный файлик, уже весь намокший изнутри. «Пропал человек, ушел вечером…» – у этой нижняя половина оборвана, больше ничего нет. «Рыбин Борис Викторович, 1929–2013. Земля пухом», – православный крестик поверх опять же неразличимого портрета. И рядом сразу несколько таких же или похожих. Надо же! Такие вот поминальные листовки на стенах – это по примеру кого? Югославов, болгар? Вроде бы именно у них такое было. Как это называлось, «листовицы»? Он не помнил. Мог спутать.

Но вообще все это вместе выглядело будто в фантастических фильмах про зомби. Вот он отсиделся в каком-то бункере, вышел – а вокруг сплошная тишина, людей почти нет, и только ветер гоняет бумажки по заледеневшему серому асфальту. А он идет да читает по сторонам…