Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера - Генрих Гофман

Однажды, довольно давно, когда мы разговаривали о ядерном делении, я сказал Гитлеру:

– Я читал, что американцы много лет проводят эксперименты в этой области. А мы занимаемся чем-то подобным?

– Разумеется! – ответил он. – Но эти эксперименты – величайшая опасность, которой подвергается человечество. Только подумайте, если какой-нибудь чертов профакс (так он называл профессоров, занимающихся наукой) сделает бомбу, он, наверно, весь мир разнесет в щепки! Во всяком случае, пока что все это в теории. Слава богу, до практики мы еще не дошли!

И в те дни мы смеялись и думали, что это отличная шутка!

По вечерам, и летом и зимой, Гитлер любил, когда в очаге горит огонь. Он всегда садился как можно ближе и обожал помешивать угли кочергой и подбрасывать свежие поленья в ревущее пламя. На таких сборищах всегда подавали чай и кофе, так как даже те гости, кто был не прочь выпить, старались продемонстрировать, что в глубине души они трезвенники. Но Гитлер прекрасно знал о моих пристрастиях, и для меня всегда приносили капельку чего-нибудь «по моему вкусу», и отражение танцующих языков пламени мило поблескивало на моем бокале.

В этой уютной обстановке Гитлер любил отвлечься под музыку. Он владел огромной коллекцией граммофонных пластинок, и в громадном шкафу на каминной доске хранились сотни записей песен и хоров на всех диалектах немецкого языка, которые изготовлялись специально для него. Однако большинство из них никогда не звучали.

Больше всего он любил слушать отрывки из вагнеровских опер. За ними почти сразу шли симфонии Бетховена и музыка Рихарда Штрауса, а легкий жанр представляли «Летучая мышь» и «Веселая вдова». Во время непринужденной беседы под музыку Борман, которого он прозвал хозяином архивов, доказывал свой музыкальный вкус тем, что ставил пластинки.

Величественная музыка «Тристана» и «Мейстерзингера» неизбежно уносила Гитлера в старые венские дни.

– Я экономил каждый грош, чтобы купить билет на галерку в Императорской опере, – рассказывал он нам, глядя вдаль на пляшущее пламя. – А гала-конце рты! Какое великолепное зрелище, какая пышность и блеск, когда прибывали члены императорской фамилии, когда эрцгерцоги в блестящих золотом мундирах и высокородные дамы, украшенные сверкающими диадемами, выходили из экипажей!

Гитлер получал большое удовольствие, постоянно прокручивая свои любимые музыкальные произведения, но этого удовольствия я с ним не мог разделить. Я остро чувствовал, что, если бы время от времени в программу вносили мелкие изменения, они могли бы решительно улучшить ситуацию! Моя дочь Генриетта фон Ширах как будто бы разделяла мое мнение, так как однажды, гостя в Оберзальцберге, она принесла пластинки с записью «Патетической симфонии» Чайковского. Но Гитлер довольно бесцеремонно велел их убрать. Очевидно, Чайковскому не стоило и мечтать о том, чтобы занять место рядом со священной троицей Вагнер – Штраус – Легар!

В другой раз Гитлер пришел чуть ли не в ужас, когда моя жена стала играть ему Стравинского и Прокофьева. А об одной классической симфонии, написанной Стравинским, отозвался так: «Даже слепая курица может когда-нибудь найти зерно!»

Еще он обожал медицинские дискуссии между врачами и с поистине изумительным терпением не просто слушал их, но и непрестанно засыпал участников вопросами на темы, которые на самом деле никаким боком его не касались. Что до меня, то меня одолевала уверенность, что я заразился по крайней мере одной, если не всеми сразу, болезнью из тех, чьи симптомы столь ясно и подробно описывали в этих беседах! После одной из таких дискуссий Гитлер влился в ряды восторженных сторонников «системы Цабеля» – диеты, изобретенной доктором Цабелем из Берхтесгадена.

Порой в разговоре возникали не слишком для него приятные темы, и я заметил, что женщины выказывали гораздо больше смелости внутри нашего тесного кружка, обращая внимание Гитлера на тот или иной недостаток, и таким образом решалось немало довольно деликатных вопросов. Однако порой Гитлеру это категорически не нравилось, и однажды подобный случай произошел с моей дочерью.

Генриетта недавно вернулась из Голландии и описывала свои впечатления от Амстердама. Рассказывая о том, как из окна гостиницы она смотрела, как евреек угоняют в Германию, она употребила слово «жестоко». Гитлер грубо ее прервал, и в нашем кругу воцарилось ледяное молчание.

Чуть позже Борман отвел меня в сторону и посоветовал сказать Шираху, чтобы он увез жену, так как Гитлер настолько рассердился, что даже мое вмешательство ни к чему не приведет. Таким образом, фон Ширахи уехали из Оберзальцберга, даже не попытавшись попрощаться!

Гитлер бесконечное количество раз пересматривал любимые фильмы, так же как переслушивал любимые пластинки. Фильм о Нибелунгах с Паулем Рихтером в роли Зигфрида я видел раз двадцать и почти столько же «Жженый пунш».

Сначала Геббельс пытался организовывать в Оберзальцберге предварительный просмотр новых фильмов перед их выпуском на широкий экран. Конечно, в таких случаях кинопродукцию рассматривали особенно критическим взглядом. Ева Браун придиралась к какой-нибудь сцене или роли какого-нибудь актера, Борману или кому-то еще не нравилось что-то другое и т. д. Кончалось все тем, что Гитлер отдавал распоряжение вырезать или переснять тот или иной кусок, совершенно забывая о том, сколько это потребует сил и средств.

Геббельс с ума сходил от злости и вскоре вообще прекратил присылать новые фильмы. Как-то раз я сказал ему, что мне до смерти надоело в сотый раз пересматривать старье, но он возразил: «А мне, друг мой, нисколько не интересно выслушивать, как мои фильмы критикует какая-то дурочка и вертихвостка [Ева Браун] или возвеличенный мясник [Борман]!»

Гитлер редко оставался в Оберзальцберге надолго, но, если уж он решал подзадержаться, жизнь там становилась совершенно лихорадочной, постоянно приходили и уходили дипломаты, чиновники, партийные функционеры, министры и генералы, устраивались всевозможные приемы и банкеты, но дамы на них не допускались.

Постепенно Борману удалось превратить идиллический Оберзальцберг в образец политического предприятия «для своих», где Гитлер был отрезан от всего внешнего мира и где Борман создал для себя прекрасную возможность добиваться согласия шефа на выполнение своих планов и намерений. Со временем весь район окружили высокой проволочной оградой длиной в несколько миль. Для СС построили огромные казармы, а на вершине Келыитейна, на высоте более 1800 метров, воздвигли дом из гигантских гранитных блоков, который позднее американцы назвали «Орлиный выступ». Якобы его предполагалось использовать в качестве шале для экскурсий. Он имел удивительную конструкцию и внешний вид. Подходная галерея длиной более ста восьмидесяти метров подводила к лифту, шахта которого, высеченная в скале, поднималась на шестьдесят с лишним метров. Из его похожих на бойницы окон открывался грандиозный вид на весь берхтесгаденский район вплоть до австрийской границы. Его строительство заняло много лет и стоило огромных денег. Но Гитлеру дом не нравился, и он бывал там не более пяти раз.