Ответственность религии и науки в современном мире - Сборник статей

Что же может сообщить философское рассуждение о технике, со всеми его претензиями (а ему посвящает свое время в общем-то узкая в сравнении с другими прослойка людей, часто пишущих и говорящих лишь друг для друга), не философам и этому обновленному миру? Какой вообще дискурс здесь уместен? Может ли философ питать надежду, что он будет услышан – не просто другими людьми, а, так сказать, этой новой событийностью мира, и что она «сочувственно» (или пусть даже агрессивно) отзовется его речи? Если философский императив древних философов гласил: «Проживи незаметно», то сегодня быть незаметным для философа – самое обычное дело; это, если угодно, его свершившаяся судьба. Не удивительно, что многие нынешние философы даже не называют себя так; они – «а-философы», «не-философы», «контр-философы» и «пост-философы».

Итак, меня интересует не только философия техники и философия власти; пожалуй, еще больше меня интересует воздействие технического мира и структур современной власти на саму философию, ее существо, ее дальнейшую судьбу. К примеру, затрагивают ли философское мышление, и как именно, то, что называют технологическими прорывами. Не начинают ли и в философии главную роль играть вовсе не те экзистенциальные события, которые воодушевляли философствование классических мыслителей, а, скорее, все более изощренные техники анализа? Если это так (а я думаю, что именно так), то меняется само лицо, сам статус философии. Личная творческая (экзистенциальная) одаренность, событийный ряд личной жизни, его важность и значимость, как бы отходят в тень, на задний план. А на первый выходит техническое измерение и умение вписаться в него, освоить его. Изменяется и понятие ответственности. Из фундаментальной моральной категории оно переходит в этом технизированном мире в разряд экспертной компетенции, специализированного знания. Ведь едва ли не главный наш вопрос – не кто вы, а в чем вы специалист? Даже в самой философии так; вы уже не просто философ, а специалист по Платону, либо Канту, либо какому-то узкому разделу философии ХХ века и т. д. Оно, это понятие ответственности, сопряжено также с требованием послушного и безусловного исполнения. Вы сами не знаете, но специалисты вам сказали – и теперь исполняйте.

Вернемся, однако, к нашей общей экспозиции. Мы живем в мире, насквозь пронизанном техникой; по существу в технизированном мире. Даже к так называемой естественной природе мы имеем теперь доступ лишь благодаря технике. Кто устанет в технике, в технологиях, то проиграл. Поэтому можно говорить о техническом могуществе, занимающем место Божественного Могущества. «Третий мир» – место сброса устаревших, отработанных, технологий. Сама политика становится некоей техникой, радикально меняя, следовательно, свой смысл. Политика в прежнем ее понимании, как публичное и открытое дело полиса, едва ли не мертва. Она невозможна без экспертов, специалистов разных профилей, рекламы, научно оснащенной пропаганды; все это разворачивается в реальности неведомой прежде телетопологии. И мы живем в мире, где идет угрожающая игра сил в борьбе за глобальную, мировую, власть. Отсюда – вопрос: как же соотносятся техничность самого мира и воля к власти, объектом которой становятся не те или иные люди, а мир в целом? И как все это сказывается на человеке, самом характере и существе его бытия? Не становится ли он, человек, своего рода «отсутствующим» в этом мире (что обрушивает сам фундамент всякой возможной антропологии)?

Вообще-то вопрос о технике – это вопрос человека, человеческий вопрос. Поэтому он обременен всеми коннотациями «человеческого способа существования»; и он все равно возвращает нас от вопроса о технике к вопросу о самом человеке. Но есть ведь и «вопрос самой Техники»; или техника как воплощенный в определенной организации бытия «вопрос», заданный уже отнюдь не на «человеческом языке». Есть такое расхожее выражение: «Ну, это вопрос техники»; то есть не нашего нравственного выбора, не Божественного повеления, не нашего желания или нежелания, не нового знания даже, а «просто техники, самой техники». Она перестала быть всего лишь нашим «протезом»; скорее она нас самих превращает в некий «протез» – причем, в принципе не очень-то и нужный. В самом деле, например, «в силу промышленного размножения оптических устройств человеческого зрения художника стало всего-навсего одним из множества способов получения образов, и художники Новейшего времени предпримут атаку на «самую сущность искусства», довершая тем самым свое самоубийство» (П. Вирильо. Машина зрения. СПб., 2004, с. 36). Эта «смерть искусства» неотделима от «смерти Бога» и «смерти человека». Если, согласно П. Валери, художник привносит свое тело, и, таким образом, искусство подволит к загадке тела (а человек и есть телесный дух и одухотворенное тело); и если, согласно П. Вирильо, «загадка техники подводит к загадке искусства», то, в конечном итоге, она вновь, но совершенно иначе, возвращает нас к загадке самого человека. Но уже загадке, не таинству.

В то же время она побуждает нас разомкнуть себя, свою «зацементированную идентичность», – к безусловной открытости Иному. Теории Техники – теории Машины (в ее абстрактном виде) еще не создано. Но совершенство современной техники изумляет, а предвидимое совершенство будущей способно пугать, вызывать страх и чувство фатальной зависимости от нее. Существует, однако, какая-то загадка этого технического совершенства, обеспечивающего и гарантирующего комфортность нашей жизни, неведомую прежним поколениям. (Непредставимое для них – привычное для нас; как же на самом деле изменился человек, – даже в области Представления!) Дело в том, что несмотря на все это растущее совершенство и надежность технического мира, он рано или поздно, но неизбежно дает вдруг фатальный сбой в каком-то месте и времени. И это кажется чем-то принципиальным, а не только досадной случайностью, ответственность за которую обычно взваливают на «человеческий фактор». Этот сбой столь же неизбежно влечет ужасные человеческие жертвы. Достаточно вспомнить хотя бы Чернобыль, трагедию «Курска», многочисленные и труднообъяснимые авиакатастрофы и т. п. Как будто бы человечество время от времени должно оплачивать жизнями это техническое могущество и совершенство, как раз и призванные гарантировать человеку безопасность и комфорт существования.

Но наибольшего совершенства эта техническая экспансия достигла совсем в другой области – а именно в области средств и приемов, способов ведения войны, уничтожения, подавления и подчинения, контроля. И это обусловлено не одними лишь экономическими и политическими обстоятельствами и потребностями; это также – и внутренняя загадка самой техники. Техника, далее, выявляет еще один – и, быть может, самый угрожающий и пугающий – феномен; наибольшее влияние на человека, на его формирование, как будто начинает оказывать не общение с другими (несмотря на «метафизическую трансцендентность» Другого, о которой изощренно говорят философы, другие все же подобны мне; род человеческий – не миф), а этот мир принципиально Иного, технический мир. Он ведь уже давно опосредует и наше общение, так что «непосредственное общение лицом к лицу» все более становится фикцией, утешительным самообманом. Техника, далее, удивительным образом совмещает в себе как кантовский принцип универсальности, так и ницшевский принцип дистанции (как различающего элемента). К технике так просто не подступишься – и без техники никак не обойдешься.

И вот вопрос: в каком же свете можно видеть, увидеть современную технику, которую выставляют напоказ именно затем, чтобы «существо» ее оказалось скрытым? И какими высказываниями мы можем о ней рассказать – и рассказать не то, что она сама о себе «сказывает»?

Сформулируем основные парадоксы: а) благодаря технике человек господствует над миром – но и сам во все большей степени зависим от техники; назовем это парадоксом технического могущества; б) техника проникает в такие тонкие сферы реальности, в которые сам по себе человек войти не может и не может даже зафиксировать их; таким образом, техника знаменует собой некую новую «виртуозность» и «утонченность» – но в то же время, кажется, власть технического ведет к некоему духовному «упрощению» человека; таков, если угодно, парадокс «технической виртуозности»: все более сложные технические системы – все более упрощенные духовные реалии; в) из сферы внешнего применения техническое проникает и внутрь самого человека, в сферу антропологическую, трасформируя ее самое, и таков парадокс техники как «человеческого творения»: она как бы сама начинает «творить» человека по своему «образу и подобию», знаменуя некую подспудную «антропологическую катастрофу» – одновременно с некими новыми «антропологическими обещаниями» (типа, например, симбиоза человека с электронным мозгом); г) разрушая традиционную религиозность и прежний взгляд на Таинственное, техника парадоксальным образом порождает свою собственную «мистику» и свой собственный «квазирелигиозный культ»; назовем это парадоксом «бездушности» и «научной иррациональности» техники, которая становится источником наших новых иллюзий и ложных упований; д) позволяя производить все больше (и более качественное и соблазняющее), она вовлекает человека и во все большее расточительство и потребление; таков, если угодно, парадокс «технической эффективности»; е) из средства достижения человеческих целей она превращается в самоцель; таков парадокс «технического мира» в целом, который из средства и пути к реальности (как природного, так и духовного бытия) превращается в их вытеснение. Наконец, если и можно говорить о «вызове техники», то это тоже своего рода парадокс, ибо это «нечеловеческий вызов», не просто обращенный к человеку, но ставящий под вопрос «человеческое как таковое». В этом смысле Техника размыкает привычный круг человеческого существования, обязывая и принуждая к какому-то новому самоопределению человека. Техника проблематизирует саму антропологию и ввожит в «игру», так сказать, новый онтологический контур. Невозможно уже говорить в терминах того, что «техника расширяет возможности человека, границы его могущества»; но равным образом и в терминах «демонизации техники». На самом деле и то, и другое, то есть и радужная вера в технический прогресс, и панический страх перед его непредсказуемыми последствиями, равно утаивают как раз «обратную сторону» техники.