Форпост - Андрей Молчанов

Так или иначе, на руках дуэта оказались два паспорта и некоторая сумма денег, позволившая купить билеты на ближайший поезд и выдвинуться на нем в направлении, известном лишь Коряге. Федор даже не озаботился какими-либо расспросами своего визави относительно его ближайших планов.

И только в пустом купе, уже расстилая принесенное проводницей белье, Коряга поведал:

— Помнишь, о сеструхе своей я тебе рассказывал?

— Я знаю, мы едем к ней, — откликнулся Федор.

— Ну… ты — молоток! — только-то и сказал Коряга.

Федор же, отвернувшийся к тряской стенке и угнетенно сознающий свою подчиненность Коряге, думал, что побег от него невозможен настолько же, насколько и победа над ним в открытом столкновении. И не потому, что Коряга вездесущ и сумеет распознать любую его мысль, не простив измены. Нет, он сам не изменит своему единственному товарищу, кем бы тот ни был, и чтобы ни сделал. Впрочем, он, Федор, обязан уберечь Корягу от тех грехов, которые они способны избежать. И тот послушает его. Ибо Федор был убежден, что отныне лишь его слово для Коряги — закон.

— Ну, так теперь мы вместе, или как? — донесся до него внезапный вопрос компаньона.

— Ты о чем? — Федор вздрогнул, почувствовав себя, как перед экзаменом.

— Ты знаешь, о чем! — Коряга тихонько рассмеялся. — Ты же мечтал бросить меня, сбежать. Тогда, когда мы ехали в полуторке со стройки. Тебе было не по себе рядом со мной. Да и потом, позже… Ты ведь и сейчас об этом подумываешь, признайся.

— Сейчас — нет!

— Слушай! — Голос Коряги дрогнул. — Я виноват перед тобой. Я затянул тебя в свою жизнь. Но я клянусь тебе, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Я не могу обещать тебе богатства, я даже не могу обещать тебе свободы, но я сделаю тебя очень крепким парнем. Настоящим. Веришь мне?

— Да…

— Ты не любишь драк, а тем более мокрухи, и это правильно. Я тоже не получаю от них никакого удовольствия. Но все дело в том, что я жил и вырос там, где надо было каждый день драться, иначе у тебя отнимут все, что у тебя есть. Давай попробуем найти себе то место, где всего этого не потребуется, и где мы будем просто жить и радоваться этой жизни. Я бы пошел вместе с тобой в монастырь, но там нас быстро сдадут милиции, и в этом никого не обвинишь, монастырь — не приют для беглых уголовников. Поэтому свое убежище мы создадим сами. Ты не покинешь меня?

— Никогда.

— Это хорошо. Это очень хорошо.

На далекий хутор, где проживала сестра Коряги, они добрались на случайной попутной машине к вечеру. К хутору вела тропка. Подсолнухи, росшие вдоль нее, стояли перед ними покорным войском со склоненными желто-золотистыми головами.

Закатное солнце было похоже на огромный ярко-розовый шар. От земли поднималось колеблющееся марево, застывшее в тишине безветрия. Спускались сумерки, и впереди, на горизонте, чернел вечерний мрак воздуха, сливаясь на неуловимой зыбкой границе с густым мраком земли.

В километре, на небольшом пологом холме виднелся дом. Дальние зарницы время от времени скупо освещали его темные стены. Эта картина показалась Федору странно знакомой, будто он уже видел это место в давнем полузабытом сне. Когда он мог все это видеть? Сарай, коровник, покосившееся колья, оставшиеся от сгнившего загона для скота, жестяной флюгер над крышей…

В доме горел свет.

Они вошли в сени, оттуда — в просторную комнату с печью, увидев в углу широкий мольберт, а перед ним — девушку, задумчиво упершую черенок кисти в подбородок.

Она обернулась на скрип двери и растерянно привстала со стула. Секунду стояла в замешательстве, а потом радостно, без единого слова, ринулась в объятия по-медвежьи расставившего руки Коряги — крайне взволнованного. Его лицо, казавшееся всем бесстрастным и невыразительным, уже давно стало для Федора открытой книгой, он улавливал на нем малейшие оттенки настроения по изгибу губ, подрагиванию век, собиравшимся на лбу морщинам…

Вере, сестре Коряги, было двадцать лет. Она была сухощава и жилиста, как дикая собака. Носила брюки, свитера, тяжелые башмаки и не пользовалась никакой косметикой. Вместе с тем она была миловидна и привлекательна. Волосы у нее были цвета спелой кукурузы. Высокая, отменно сложенная, резкая в движениях, она, по всему чувствовалось, была способна дать отпор любому. Взгляд ее зеленоватых глаз таил в себе настороженность и опаску, словно она постоянно ожидала нападения, которое могла встретить во всеоружии. И на вопрос Коряги, почему не закрывает вечером дверь, без лишних слов вытащила из-под лежащего на столе журнала потертый белесый «наган».

— Отцовский, — ухмыльнулся Коряга. — Молодец, девка, сохранила…

К возне с землей и скотом склонности Вера не имела, и к заброшенности своего хозяйства относилась равнодушно. Жила тем, что писала картины, продавая их в городе, располагавшемся в двадцати километрах от хутора. Картины раскупались, на них были даже заказы, и выручка от этих трудов покрывала скромные расходы на ее незатейливую замкнутую жизнь. Она пребывала в своем и только в своем мире, это Федор уяснил сразу, мгновенно преисполнившись неосознанным пониманием ее натуры и молчаливым уважением к такому образу жизни, пускай и странному. Тем более чем было похвастать, говоря об образе жизни его и Коряги?..

На одной стен дома висела в самодельной рамке выцветшая фотография какой-то провинциальной женщины, видимо, матери. У нее был тусклый и тяжелый взгляд, характерный для людей голодной военно-коммунистической эпохи, не ожидавших от жизни никакой пощады. Женщина куталась в дешевое пальто, хотя, судя по всему, стояло лето. Зрачки ее были черны и безжизненно выпуклы, а белки глаз словно подернуты поволокой, — знаками, присущими образам людей, давно ушедших из бытия…

На следующий день, выйдя из дома к рукомойнику, прибитому к стволу засохшей сливы, Федор застал во дворе Корягу, приводившему в порядок сельскохозяйственный инвентарь.

После завтрака они, не сговариваясь, принялись за дело: распилили старые доски на дрова, наносили воды из колодца, а потом принялись за расчистку сорняка, обступившего дом. Работали горячо и самоотверженно, снося косами жесткую траву, пока не добрались до почвы, которую перекопали, вытащив из нее корни, сваленные в громадную кучу.

Пекло солнце, знойный ветер гулял по округе, с них потоками струился горячий пот. Вышедшая на крыльцо Вера лишь всплеснула руками:

— Вы — ненормальные!

— Как и ты! — огрызнулся Коряга.

— Зачем вам все это?

— Наверное, мы будем здесь жить, — внезапно для себя сказал Федор.

Вера посмотрела на него внимательно и долго. Спросила:

— А ты хочешь?

— Наверное… — Федор задумался. В сознании его промелькнула какая-то лубочная фантазия: все они вместе, но только дом красив и ухожен, за ним — луг, где пасутся коровы и кони, а на лугу — куча ребятишек в пестрых платьицах и еще какие-то люди — близкие и доброжелательные…

И тут же, как ржавой косой, что находилась в его руках, полоснула по этой картине мысль о ее несбыточности и напрасности…

А после, словно подтверждая всю обреченность его мыслей, внезапно и стремительно потемнело небо, смерчики пыльных вихрей прошлись по двору, и на землю обрушился тяжелый обильный дождь. Федор стоял в сенях, мрачно глядя на стекающие с крыши струи воды, но тут небо вновь прояснилось, заголубело, засверкало отмыто и — диво дивное: перед ним, туманно дрожа, вдруг возникла радуга, чья изогнутая арка, уходящая ввысь, начиналась в двух шагах, прямо у крыльца.

Это был знак, отметавший все дурное, знак свыше, посланный именно ему, в чем он сразу и бесповоротно уверился.

Потом все трое они стояли восхищенно и потрясенно перед этой манящей радужной зыбью, погружая в нее руки и хохоча, как счастливые люди.

После пришел тихий и влажный вечер.

А на следующий день, предоставив разбираться с хозяйством Федору, Коряга подался в город. По всему было видно: им что-то задумано, и задумано крепко, однако на расспросы приятеля Федор, как всегда, не сподобился.

Вернулся Коряга к ночи, подвыпивший, с сумкой продуктов, а утром сообщил, что исчезает по делам на несколько дней, снова отправившись к дороге ловить попутную машину.

Для Федора же начались отрадные и бездумные дни. Он приводил в порядок участок, помогал Вере со стряпней, вечерами вел с ней долгие разговоры и, когда она, видимо, после своих разговоров с братом, попросила его прочитать ей Новый Завет, который тот знал наизусть, сердце Федора радостно екнуло: он так хотел этого!

Вера слушала его, не задавая ни единого вопроса, но молчание ее показалось Федору высшим откровением их неразрывного, как стягивающаяся рана, единения…

Спать они легли с рассветом, проснувшись едва ли не в полдень.

Днем, оторвавшись от починки двери, ведущей в дом, чьи петли еле держались в прогнившем брусе рамы, Федор пошел в дальний уголок двора, зная, что Вера работает там над картиной. Он уже видел, как она пишет их, поражаясь возникновению на холсте из бесформенных мазков краски чуда рождающегося в их сплочении иного маленького мира.