Бонташ - Генрих Ланда

Первое мая 1953 года. Впервые вы предложили мне что-то отличное от коньков, именно – сфотографироваться. Это был огромный шаг вперёд, и я его оценила, дав своё согласие. Вероятно, из всех майских праздников – этот был для меня самым радостным. Улыбаясь про себя, я вслушивалась в вашу беседу с Мариком по-английски и думала: "Что это? Мальчишество или слепое самомнение? Но то или другое – это для меня".

В конце мая вы увидели меня в коридоре первого этажа после экзамена и с самым независимым видом, подчёркивая свою незаинтересованность, предложили мне зайти в чертёжный зал за фото. Мне не понравился ваш тон, но я пришла. К тому времени у меня уже выработалась защитная психология: "Пусть этот человек делает всё, что хочет, и поступает, как хочет, я ни в чём не стану ему препятствовать, и если тонкая нить, связывающая нас, оборвётся, то не по моей вине, так же, как не по моей вине она соткана.

Получая фото, я попросила вернуть мне негативы, уже из соображений самолюбия: "У всякого другого я бы забрала их, больше – не стала бы фотографироваться у всякого другого. Почему же здесь нужна такая двойная поблажка? Пусть вернёт негативы". Когда я сказала об этом, вы откровенно огорчились. Отчаянная мальчишеская оскорблённость прошла по лицу волной снизу вверх, у вас это бывает, не замечали? Выражение лица при реакции на что-то устанавливается не сразу, а от рта к глазам, и в это время вы лучше всего. Вообще выражене огорчения – самое лучшее ваше выражение, впрочем как и у всех самолюбивых и достаточно самоуверенных натур.

Желая компенсировать отрицательное впечатление, я осталась сидеть рядом с вами, и мы впервые мирно и доброжелательно побеседовали. Вернее, говорили вы, а я слушала, угадывая в каждом слове и жесте человека, уже созданного моим воображением или, по вашим же словам, "женской интуицией". В конце мне было предложено прийти посмотреть кавказские снимки. Накануне экзамена по теории э.-м. поля приглашение было повторено весьма странно: начато оно было очень приветливо, а окончено крайне высокомерно. На следующий день я получила свою первую и единственную тройку, была этим несколько ошарашена и, несмотря на своё глубоко философское отношение к отметкам, огорчена; обошла два раза вокруг вашей дипломантской и на третий раз вошла. Вы встретили меня плохо, просто плохо. Хоть фотографии и были принесены, демонстрировались они с какой-то нарочитой небрежностью, а главное – очень спокойно.

Я как-то быстро реагирую на подобные вещи и в данном случае тоже заставила себя прислушаться к тому, что говорил рассудок и видели глаза. Будучи в здравом уме и твёрдой памяти, я предложила вам выйти на улицу. Если бы вы знали меня ближе, то поняли бы, что такой поступок исходит не от меня, не от сердца, а от ума. Я просто решила, отбросив всякие догадки: "Пусть он что-нибудь сделает, выйдет на улицу, двигается".

Если помните, вывести вас удалось с большим трудом, а наше путешествие в зоопарк и обратно было мучительно. Все произнесенные слова о кино, о музыке были размеренны и холодны и выдавливались, как вазелин. Последнюю часть пути мы просто молчали. Уже близ институтских ворот я вдруг почувствовала, что вы смотрите на меня сбоку, и едва сдержалась, чтоб не сорваться с места и не убежать. Остатки моих сил ушли на то, чтобы, сохраняя равномерный шаг, домолчать до и-та и здесь сказать: "Всего хорошего". Вы ещё раз подчеркнули: "Мы с вами, вероятно, уже не увидимся." И вдруг со странным раздражением я сказала: "Почему же?" – "Но мы разъедемся." – "Я никуда не уезжаю". Вы: "Да, но я уезжаю".

Этот день был финалом первого этапа нашего знакомства. Таких этапов три.

Я поняла этот день именно так, и до сих пор думаю, что вы сделали это тогда сознательно. Совершенно не зная вас, я до этого дня все неловкости, исходящие от вас, с какой-то благосклонностью старшего в глубине души извиняла и относила за счёт самых чистых душевных переживаний, хотя оснований для этого не имела. Возможно, я не хотела и не могла придать вашим поступкам дурного смысла потому, что не могла допустить, что по отношению ко мне кто-то может действовать из гадких соображений или холодного расчёта.

Каждый ваш поступок можно было расценить двояко, но я с детским упорством отстаивала про себя только одну сторону медали, хотя другая имела то же право на жизнь. Всё же в этот день, мне казалось, не осталось места для сомнений. Вы спокойно отказались от моего общества, и сделали это, вероятно, потому, что не хотели впоследствии отказывать мне в вашем.

В этом конце самым тяжёлым было, конечно, путешествие по зоосаду и обратная дорога в и-т. Сам факт не мог глубоко ранить, т. к. знакомство было в такой же степени сказкой, в какой былью. Всё же в глубине души жила тоска, не о вас, нет, но о том, что действительность оттащила меня от чудесного мира грёз и заставила прислушиваться к настоящему миру.

Наступившее лето было очень тяжёлым. Не знаю, было ли это так, но мне казалось, я вас часто встречала. В 4-м номере трамвая, на лодке, в концерте вдруг вы прошли мимо. Впрочем, теперь я не задумываюсь над этими встречами, вернее, отворачиваюсь от них, они ко мне уже не могли иметь отношения.

В августе мы выехали в Ленинград: Таня с мамой и подругой, Саша, Боря и я. Здесь в один из типичных ленинградских пасмурных дней, следя за чайками над Невой напротив Зимнего, я твёрдо распростилась с вами.

Как странно всё же, что вы тогда не попросили даже разрешения мне писать, не сделали попытки проститься со мной перед отъездом. Впрочем, вы были просто заняты собой, довольны хорошим назначением и решили, что это от вас не уйдёт. Теперь, после всего сказанного вами (я имею в виду уже настоящее – по времени), можно подумать, что вы "проверяли самого себя" (цитата из Э. Бонташа). Будьте добры, в следующий раз, проверяя себя, не забывайте о партнёре.

Из Ленинграда я возвращалась через Москву. В Киев приехала совсем спокойная, стала аккуратно посещать лекции и с удовольствием присматривалась, как лето уступает место осени. На склонах Днепра пожелтевшая трава упруго гнулась под ногами, протянутые пальцы ловили тонкую летящую паутину, маленький паук быстро взбежал по рукаву жакета.

Из Харькова пришло письмо.

Оно лежало на моём столе, и мама вместе со мной зашла в комнату, очевидно для того, чтобы видеть, как я его приму. Мне даже не нужно было его распечатывать, оно пришло, оно пришло, я знала, что оно прийдёт. Всё было хорошо, осень стояла прекрасная, и от вас пришло письмо. Я приняла его как вызов продолжать игру, всё будет по-старому. Да, но что же делать с этим несчастным днём с зоопарком. Чтобы не портить настроения, я перестала объяснять его, так же, как троллейбусное приглашение. Выбросила, как явную ошибку в последовательном ряде измерений. Всё же, настолько возможным для меня было полное безразличие с вашей стороны, что получив письмо из Москвы и не сразу поняв расстановку знаков препинания в первых нескольких фразах письма, я подумала, что вы рассказываете мне о своей любви к девушке, не называя её имени. Тогда ещё с озорством я подумала, что получив извещение о свадьбе, пошлю вам поздравительную фототелеграмму. Затем пришло это глупое письмо о часах, которому при желании можно было придать издевательский смысл, но у меня такого желания не было. Потом на вас свалилась неприятность с работой и, не выдержав её тяжести, вы написали два прекрасных письма. Я получила их день за днём, прочла залпом и быстро вложила в ящик стола. Вот она, наконец, та жила, которую я искала и в существование которой верила. Не знаю, что ещё я буду с ней делать, но она есть.

Я понимала, что вы заедете в Киев, понимала, что захотите видеть меня, и вскрыла синенький конверт, даже не взглянув на обратный адрес. Место встречи меня удивило, потом насмешило: не всё ли равно?

Был декабрь, холодно. Собираясь идти, я аккуратно и тепло одеваюсь, мама мне помогает. Ей не нравится, как вы себя ведёте, но она рада, что эта встреча наконец состоится. Она остаётся ждать меня у стола и говорит: "Вита, не поздно". "Не знаю".

Я не признаю нарочитых опозданий. Если я всё равно прийду, то лишние 10 минут не придадут моему приходу больше весу.

Прихожу, вас нет, очень подозреваю, что вы где-то рядом и наблюдаете за мной. Подхожу к филармонии, узнаю программу очередного концерта и возвращаюсь, вас нет. Поворачиваюсь и ухожу, твёрдо зная, что вы догоните меня. Действительно, в конце площади – вы за моей спиной. Это мальчишество, но меня оно рассердило, не очень, впрочем. Дальше вы знаете. Я вернулась домой через двадцать минут. Вам нужны были только письма, случайно вылившиеся в минуту отчаяния. Я быстро подошла к столу, вынула эти два письма, присоединила к ним синенький конверт с запиской и отдала их вам, вернулась в дом, села на постеленный диан, поджав ноги. Мама молча смотрела на меня, затем сказала: "Какой странный человек". Милая моя, она не хотела меня обидеть.