Бонташ - Генрих Ланда

В антракте мы сдали пальто, и я вынул из кармана пиджака (я был в своём самом парадном сером костюме) полоску листовой бронзы, ажурную от пробитых отверстий хитрой формы – высечку от первого штампа, сделанного по моим чертежам. Да, к сожалению, больше года прошло после окончания института, пока я увидел первый результат своего труда, дело рук моих. Это первое было так незначительно, но для меня это было важно, этот обтёртый моими руками до зеркального блеска штамповочный отход. Она отнеслась к нему довольно равнодушно и, наверное, была права; филармония – мало подходящее место для восторгов по поводу штампа.

Второе отделение мы слушали из партера, и всё было чудесно. Мы вышли из филармонии, вполне довольные концертом. Шли обратно не спеша, был тихий зимний вечер. И Вита была оживлённой, более раскованной и более близкой. Такие минуты в наших отношениях были похожи на молчаливое примирение после какой-то ссоры. Может быть, действительно нужно примирение после стольких прежних осложнений – в мои институтские годы, во время Харькова, МТС… Ну, да какая разница, хорошо, что всё это уже в прошлом. А сейчас, после концерта, мы медленно подходим по заснеженной улице к её дому. Дом Гинзбурга, огромный и торжественный в бесчисленных завитушках лепных украшений. Сейчас мы попрощаемся и она поднимется лифтом к себе на четвёртый этаж. Мы стоим у подъезда во внутреннем дворе, кругом никого. Вита стоит прямо передо мной, выражение её лица какое-то особенное, в нём есть особая приподнятость, прямо что-то вдохновенное. Она говорит:

– Я вам должна сейчас что-то сказать.

– Пожалуйста. Почему так торжественно?

Я уже внутри сжался в комок, я понимаю, что сейчас будет главное.

– Сегодня мы были с вами вместе в последний раз. Больше этого не должно быть. Вы больше не должны приходить ко мне.

– Это всё?

– Да.

– Ну что ж, хорошо. До свидания.

– До свидания.

Я поворачиваюсь и иду. Прохожу двор, низкий выезд и выхожу на улицу. Делаю ещё два шага – и тут соображаю, что я делаю. Бегу обратно. Вита ещё стоит у дверей лифта. Как я тогда начал? Не помню. Мы снова на улице. Я помню только, что спросил: "Сигалов?" – и она сказала: "Да". Всё было понятно и всё было кончено. "Он сейчас в Ленинграде?" – "Нет, в Николаеве, ему поменяли назначение. Завтра он приезжает, и мы должны расписаться."

Теперь легко и просто говорится обо всём. У меня ощущение одновремённо и оглушённости, и просветления. И какая она теперь бесконечно далёкая, и какя близкая. И как теперь можно высказать ей всё, что накопилось за это время, эти потерявшие теперь значение упрёки и обиды, досаду из-за того, что всё было так неестественно, трудно и так напрасно.

Мы долго ходим по ночным улицам, я впервые держу её под руку. Время несётся быстро, легко говорится и ходится по ту сторону грани. Только я не думал, что грань будет такой. Говорил больше я, но именно потому, что теперь она была иной, словно приоткрывшейся. И оказалась именно такой, какой я всё время хотел её видеть, представляя её себе по её внешности с первого же дня и до сих пор не имея возможности такую её найти. Говорил обо всём, а она слушала и смотрела на меня новыми, живыми и глубокими-глубокими глазами. Я говорил, что всё получилось из-за того, что она не говорила всей правды, не была искренней по отношению ко мне, а я старался, чтобы мы лучше узнали и поняли друг друга, и не знал, что нужно принимать во внимание ещё кого-то. А она принимала это почти снисходительно и сочувственно, говорила, что всё получилось так, как должно было получиться, что не могло быть иначе, и что я во многом не прав и даже виноват. И что всё уже твёрдо решено и вполне определённо.

В час ночи, прощаясь на лестнице у двери её квартиры, я сказал: "Вы знаете, Вита, тяжело раненный в первые мгновения не чувствует сильной боли. Может быть, у меня сейчас такое состояние, а может быть, и нет. Во всяком случае даже сейчас, когда, казалось бы, это нужнее всего, я не могу полностью отдать себе отчёт в своих чувствах и высказать их вполне определённо. Может быть, я смогу это сделать позже. А сейчас прощайте. Спокойной ночи.

Я шёл домой и говорил себе, что вот и всё кончено, и мне теперь даже как-то легко. Мама проснулась, когда я зашёл в комнату. Раздеваясь, я сказал ей:

– Знаешь, сейчас твой сын получил отказ от барышни.

– Что ж поделаешь, ничего страшного, будет другая барышня, – сказала мама, – не стоит очень огорчаться.

Затем я лёг и уснул. А в три часа ночи проснулся. Лежал с открытыми глазами, потом встал и пошёл к маме.

– Мама, я не могу спать.

– Из-за этого?

– Да. Мне очень плохо.

Я не спал уже до конца ночи. Странно, мне приходится видеть рассвет в самые тяжёлые дни моей жизни. Поэтому я не люблю и боюсь рассвета.

Затем я отправился на работу, а в обеденный перерыв пошёл на Николаевскую. Дверь открыла мать Виты. Она мне сказала, что Виты нет дома. "Ага, спасибо, понятно," – ответил я, потому что позади неё показалась Вита. Мать её быстро ушла. Вита вышла со мной на лестничную площадку. Руки её были мокрыми и в мыле от стирки.

– Вита, я с вами должен поговорить.

– Хорошо.

– Когда это можно будет?

– Вы можете сегодня после работы?

– Да.

– Тогда встретимся там же, где прошлой зимой.

22 октября 1965 г.

И вот я жду её на синеющей в ранних зимних сумерках площади. Я твёрдо знаю, что я ей скажу, скажу прямо и решительно. Скажу, что люблю её, по-настоящему люблю, и что она должна быть моей женой. И эти слова изменят всё. Ведь это так понятно, до сих пор это не было сказано вслух, как же иначе могла она поступать при таких обстоятельствах? И вот теперь я так и скажу и услышу её согласие.

Вот она идёт. Подходит и, не останавливаясь, поворачивает в сторону Первомайского парка. Я иду рядом с ней. Мы молчим. Я начинаю говорить уже на заснеженной дорожке парка. Она слушает молча, а лицо её, напряжённое и неподвижное вначале, становится более приветливым и слегка снисходительным. И я сам чувствую, какими неубедительными, неуместными и жалкими выглядят мои признания. Она дослушивает всё до конца, и когда мне нечего больше сказать, начинает говорить то, что, чувствуется, обдумала заранее и для чего пришла. Она пытается мне объяснить, почему выходит замуж за Борю, как они познакомились и как их отношения, меняясь со временем, стали такими, какие они есть сейчас. И что всё это именно так, и я должен понять её. А я, подавленный и раздавленный, во всём этом искал ответ на один вопрос – могу ли я всё-таки надеяться, и понимал, что нет. Я даже заявил: "Может быть, вы фактически были его женой – так для меня это не имеет значения". Она спокойно улыбнулась, сказала, что нет, дело не в этом.

Она говорила со мной ласково, как с младшим. Мы долго ходили в этот вечер, прошли весь парк, снова вышли на улицу. Пошёл медленный крупный снег. На улице было шумно, светло от автомобильных огней, фонарей, снега. Всё было сказано, всё было ясно, настолько ясно, что можно было даже говорить о посторонних мелочах. Мы медленно подошли к перекрёстку, она остановилась, улыбнулась и начала прощаться. Я снова попросил о встрече, даже назначил время – она отказалась. Она пойдёт сейчас к подруге, домой она не может идти в таком состоянии. Ещё немного промедления, последний взгляд прямо в глаза – и всё.

Так это должно было закончиться. И я переживал такой конец очень сильно. Ничто в жизни не подготовило меня к испытаниям подобного рода, и я не знал, как спасать себя. Дни проходили, как в тяжёлом сне, и облегчение наступало очень медленно. Я помогал себе, как мог, стараясь чаще видеться с Жоркой, Милой, Толей.

Наступил 1955-й год. После праздника – будни. Первый рабочий день. В обеденный перерыв, когда я был дома, зазвонил телефон. Подошла мама, затем передала трубку мне, с особым выражением лица. Я почувствовал, кто это.

– Я слушаю.

– Здравствуйте, это Вита говорит.

– Здравствуйте.

Я хочу вам сказать… Я вам написала, вы сможете получить это завтра на главпочтамте до востребования.

– До востребования? Хорошо, я получу.

– До свидания.

– До свидания.

Назавтра я в обеденный перерыв пошёл на почтамт. Мне выдали два толстых конверта. В каждом была пачка тетрадных листков, исписанных карандашом. Я сложил их вместе и начал читать на ходу, возвращаясь на работу. Там я попросил разрешения у начальника сборочного цеха остаться одному у него в кабинете и читал дальше.

Вот что я прочитал:

"23.12.54г.

Уже 9 часов вечера, я понимаю, что вы уже ушли с места нашей встречи. Т. е. мне казалось, что вы обязательно там будете, и дней 10 тому назад я решила, что тоже прийду, но раздумала. Мне нужно кое-что рассказать вам, многое из того, что скажешь, не напишешь, с другой стороны, можно написать то, что не скажешь.

Вернёмся назад к майским праздникам 1951 г. Я стою одна в нашем парке, Ляля отошла куда-то, мимо пробегает Таня (Нелина подруга и моя знакомая), схватив меня за руку, она говорит: " Ты знаешь, я видела здесь одно лицо!!! Сейчас он пройдёт, смотри". Я довольно холодно отношусь к таким восторгам, а особенно с её стороны, они кажутся мне напускными. Поэтому я, улыбаясь, смотрю ей в лицо, не поворачивая головы, но она почти насильно поворачивает меня за плечи, и я вижу, как вы проходите, схватываю сразу и ваше лицо, и фигуру до мелочей и сержусь на Таню. Сержусь за то, что она любуется такими лицами как музейными экспонатами, не принимая в силу практического склада своего ума их за реальность, и след. не видит человека за этим лицом, а видит интеллигента для праздной болтовни. Но я вежлива и говорю, кивая, правду: "Да, интересное лицо, но неприятное".