Ясновидец: - Карл-Йоганн Вальгрен

Он уже был готов вернуться, как вдруг услышал какие-то звуки на крыше. Один из люков был приоткрыт, под ним стояла лестница.

Он вылез на крышу, чувствуя какое-то странное головокружение. Под ним простирался город, церковь Святой Марии, ратуша с ее шпилем, Артусхофф, Ланге Гассе и Лангер Маркт. Игрушечные корабли в гавани. Вдали поблескивала Висла и море.

И вдруг он услышал в себе голоса: голос утопленной им когда-то десятилетней девочки, хрип проститутки, которой он отрезал грудь в борделе в Кенигсберге, голос девочки, много лет назад бросившейся на него с ножом в гостинице в Данциге. Потом он услышал смех, истерический смех, шипение безумного кота и мучительное бормотание аббата, когда его тащили на эшафот.

Не схожу ли я с ума, подумал он.

На коньке крыши он увидел кота.

Тот стоял на двух ногах, как человек, и смеялся ему в лицо совершенно человеческим смехом, даже уголки пасти были приподняты. Теперь он слышал его совершенно ясно, кот говорил странным, пугающе беззвучным голосом. Подойди поближе, я же совсем рядом, сказал кот, подойди поближе. Судью сотрясал необъяснимый озноб. Я сошел с ума, подумал он, вот так, сразу, в одну секунду, сошел с ума.

Но что-то тянуло его вперед; это кот, подумал он, кот заставляет меня идти по мокрой от дождя крыше.

В саду, метров пятнадцать под собой, он увидел жену. Она крикнула ему, чтобы он был поосторожнее, но голос звал его дальше; вернее, не голос, а голоса, сотни голосов, они словно соединились в хор в его душе, и эти голоса звали его вперед, вперед, любою ценой — вперед. Это было невыносимо, голоса не умолкали ни на мгновение, они толкали его все дальше, к коньку крыши, где на задних лапах стоял кот и улыбался ему — улыбался совершенно человеческой саркастической улыбкой.

Внезапно он ощутил сильнейший зуд в своем изуродованном мужском органе. Он никогда не испытывал ничего подобного — словно бы тысячи блох кусали его в промежность, зуд было совершенно невыносимым, он никогда не думал, что такое возможно.

Его жена, почтенная Розалинда фон Кизинген, с ужасом следила из своего партера в саду, как он балансирует на крыше. Позже она вспоминала, что он двигался, словно в воде, движения его были неестественно медленными, и когда он упал, то падал тоже немыслимо медленно, широкой плавной дугой, прямо на выложенную камнями площадку.

С точки зрения кота все выглядело по-иному. Он видел перед собой неуклюжее животное, пытающееся скрыться от истинного или воображаемого преследователя. В глазах у этого животного застыл ужас жертвы… Но более всего он был удивлен своей собственной позой — с чего бы ему стоять на задних лапах и ухмыляться до отвращения человеческой ухмылкой?

VIII

В деревне Фосса в Абруццах человек приоткрыл дверцу платяного шкафа. На стене, позади вешалок для одежды, мгновенно возникло изображение демона. Зрелище привычно ужаснуло его, поскольку физиономия была страшно изуродована — нос отрезан, один глаз выколот, оба уха вырваны с корнем.

Человек, задыхаясь, захлопнул дверцу и со стоном опустился на пол, влекомый не только неумолимой силой земного притяжения, но и страхом, терзавшим его вот уже несколько долгих недель. Его поддерживала только его вера. Вера… люди, отравляя себе существование, часто путают веру с раскаянием и страхом перед жизнью — жизнью, полученной ими в дар, хотя они никого об этом и не просили.

И, заранее зная, что его ждет, он снова открывает дверцу. Так было все эти месяцы: жуткие сюрпризы подстерегали его и повторялись, сковывая душу его леденящим ужасом, до тех пор, пока он не переставал им удивляться. Поэтому он знает, что на этот раз мерзкая картинка исчезла, шкаф пуст, если не считать пакетика с нафталинными шариками от моли, сумки с инструментами, да еще пальто, черного, с кожаным кантом, его защиты от ночного холода и ужасов.

Кошмары, думает он в отчаянии, разглядывая стену, с которой всего только несколько мгновений назад на него глядела дьявольская рожа, эти до жути реальные кошмары, заставляющие его бояться сна, как болезни. Но человек не может обходиться без отдыха, и на рассвете он погружается в полудрему. Он не доверяет собственному организму, не считающемуся с его волей и оставляющему его душу на произвол демонов, появляющихся в его снах без приглашения.

Верный девизу — уловки сатаны так же многочисленны, как и грехи человеческие — он пытается укрепить свой дух. Вера поможет ему, думает он, проклиная эту комнату, настолько ставшую его тюрьмой, что он не решается покинуть ее даже днем, потому что демоны, как надзиратели, стерегут двери, эту комнату для проезжающих в Богом забытой итальянской деревушке, куда он приехал, повинуясь святому долгу, долгу настичь соперника. Но соперник оказался сильнее, чем он мог предположить — он никогда в жизни не сталкивался с иллюзиями и кошмарами такой силы и правдоподобия.

Он лег на кушетку и закрыл глаза. Внезапные видения наяву, при ярком дневном свете, посещали его все чаще в последние дни, так же как и сны — это были уже не сны, а реальные страсти в таинственной, полной ужасов стране.

Неужели скоро все решится, подумал он, неужели близится финал этого долгого путешествия в царство тьмы? Час тому назад, например, комната наполнилась едким дымом, запахом горелого человеческого мяса, странными звуками, похожими на потрескивание костра, хотя ничто не горело и никакого костра не было. Вскоре после этого он явственно услышал, как кто-то зовет его по имени, и когда он машинально, хриплым голосом — голос в последнее время ему плохо подчинялся — отозвался, в ответ раздался многоголосый издевательский хохот. И так все время — вдруг кто-то постучит в стену, и на вопрос, кто там, раздаются тяжкие вздохи, или же некто начинает шепотом произносить его имя, давясь от смеха.

И это еще не все. Музыка. Его измучила музыка. Его тело превратилось в концертный зал, а сам он — в орган. Орган из костей и мяса, и кто-то играет на клавиатуре его кошмаров — фуги, кантаты, играет, прокачивая отравленный воздух через органные трубы страха. Он не находит даже слов, чтобы описать это чувство; звуки вот-вот взорвут его изнутри, настолько нестерпимо громко кто-то играет на нем; нет, не на нем, а в нем, так, что он боится, что вот-вот лопнут барабанные перепонки, вплетаясь в трезвучие, настроенное по дьявольскому камертону. Он дрожит от озноба, ему страшно, что все эти миражи и иллюзии доведут его до сумасшествия. Не кто иной, как сам Сатана искушает его, и он спасается только этими невеселыми размышлениями.

Или это не только иллюзия? Так же как и страдания, и болезни, обозримые разве что с горних высей, где обитает Создатель? Но ведь если человеку недоступно видеть истинный смысл этого, если он не может посмотреть на все земные страдания с точки зрения Господа, тогда и Создатель, и его творение могут предстать перед ним как воплощение Зла…

Бог един со своим творением, утверждают теологи. Но поскольку мы видим в мире столько зла, может быть, и Господь наш — тоже Зло?

И эта мысль — тоже искушение Сатаны. Если это правда, кому остается возносить молитвы? Если в убийце столько же божественного, сколько и в его жертве?

Сатана существует, и он существует в нем. Мир далек от совершенства, и, следовательно, Создатель тоже не совершенен. Его наставники в Ватикане… высокообразованные теологи… конечно же, они ошибаются, утверждая, что Зло, как таковое, не существует, что Зло — это просто низшая степень Добра или просто-напросто отсутствие Добра…

Быстро темнеет. В окне, куда только недавно регулярно, как по часам, заглядывали дьявольские хари, он видит горы, мертвенно-бледное небо, холодные деревья. Ему хотелось бы выйти, но он не решается.

Как это так — Зло есть отсутствие Добра? — размышляет он. Так же, как, допустим, соль — это отсутствие сладости, грусть — отсутствие радости, а черное — отсутствие белого? Эта попытка спасти репутацию Создателя просто смехотворна. Блаженный Августин писал: «Зло — это отступление Добра до того предела, когда оно уже не существует…» И как же тогда соотносится Бог, которому он служил всю свою жизнь, с тем, чему он подвергается сейчас, странствуя по горячему следу из деревни в деревню, с изуродованной рожей в шкафу, с Сатаной, искушающим его так, как никогда ранее, вынуждающему его признать — да, ты сильнее, чем Господь, поскольку Он не вмешивается.

Или Бог равнодушен к его испытаниям? Или это просто Его нежелание взять на себя ответственность? Нежелание занять позицию? Впрочем, невмешательство — это тоже своего рода позиция.

Его тошнит от страха. Если он откроет дверь, в лицо ему ударят языки адского пламени. Интересно, почему огонь создан таким горячим, что он может превратить человека в головешку? Почему Господь был так щедр, создавая сами возможности для страдания? Если бы Бог не создал страдание, даже в его крайних формах, сказал ему как-то его старый приор, мир был бы несовершенен. В совершенном мире должно быть все. Любые ограничения противоречат принципу Божественной щедрости. Таким образом, страху тоже есть место в этом совершенном мире…