Двери паранойи - Андрей Дашков

В некоторых предметах до сих пор гнездилось зло; другие были словно взяты из старого рваного фильма о счастливой любви, уютном доме, доброй семье. Но почему-то добро всегда принадлежало прошлому, а зло – будущему. О добром можно лишь вспоминать с печалью; зла нужно опасаться… и ждать его прихода.

Я и ждал. Поэтому не расслаблялся. Предполагалось прочесывание территории вооруженным отрядом «Маканды» численностью от десяти до пятидесяти человек. Поглубже забиться в какой-нибудь погреб я посчитал глуповатым, очевидным и потому самоубийственным вариантом; хотелось оставить себе пространство для маневра. Продержаться семь-восемь часов до темноты – задача трудная, но выполнимая. Просто еще одна слишком долгая игра в прятки; надо только вспомнить детство и, по возможности, впасть в него, чтобы страх не так сильно сушил глотку.

Я спрятался, как мне показалось, в самую глухую часть трущоб, где охотнички могли перемещаться только на своих двоих. Или… четырех? Я осознал, что уже некоторое время слышу отдаленный собачий лай. И похолодел. Никто и ничто не могло помешать Виктору привезти сюда целую свору.

Все-таки в нас есть что-то от травоядных животных. Перспектива получить пулю в голову неприятна нам гораздо менее, чем угроза быть растерзанным псами или другими клыкастыми тварями. Я принялся поспешно отдирать кол от покосившегося забора, потом заметил кое-что получше – обрезок дюймовой водопроводной трубы длиной около метра. Жалкое оружие. Слабое утешение…

Вспомнился тот мир, в котором убили Клейна. Моя предпоследняя реальность. Или сон? Какая разница, если реальными были жизнь и смерть? Пустыня, Лиарет, трупы, стаи диких собак, бой с неверными, возвращение в пустой лагерь… ТАМ, по крайней мере, у меня было оружие и был «призрак». А также союзник, водивший своих смертельно опасных тварей на приступ. Только благодаря ему я уцелел тогда.

Сейчас, здесь, в родном городишке, помощи ждать было неоткуда. «Обложили меня, обложили», как пел Владимир Семенович, земля ему пухом…

Теперь я старался двигаться исключительно по лужам и с угасающей надеждой поглядывал на провалившиеся крыши. Жаль, но Карлссона из меня не выйдет.

Наконец я забрался в крепкий с виду домишко, чтобы передохнуть и поберечь ноги, стертые чуть ли не до костей. В единственной комнате из предметов обстановки сохранились только железная кровать, столешница с матерной резьбой по дереву и довоенный радиоприемник с выжженными потрохами.

Кровать показалась мне слишком казенной, поэтому я сел на радиоприемник. Антиквариат выдержал, хотя и жалобно скрипнул. С него как раз просматривался дворик через низкое окно, а сам я оставался в глубокой тени.

И медленно падал дождь…

Я сидел, обреченно сгорбившись, копил силы и прислушивался к приближающемуся лаю. Обычно ищейки, занятые делом, не лают. Виктор на психику давит? Тут он явно перестарался – я и без того был раздавлен одиночеством и страхом, и теперь любая дополнительная нагрузка была для меня все равно что гирьки аптекарских весов поверх стотонного пресса.

По моим подсчетам оставалось шесть-семь часов до наступления темноты. Слишком много, чтобы пронесло. От нечего делать я вспоминал уроки Фариа – те три, которые он успел мне преподать. «Мертвое возвращается к жизни». «Опыт фиктивного бессмертия». «Концентрация». Сейчас я не видел пользы ни в одном из них…

Что-то тихо зашипело возле моих ног. От этого знакомого звука меня передернуло. Я бросил быстрый взгляд вниз.

Шкала радиоприемника тускло светилась. Шипение доносилось из пробитых динамиков.

Я вытер внезапно выступивший на лбу пот и специально заглянул в деревянный ящик, открытый сзади. Внутри него не осталось ни одной целой лампы, не говоря уже о сетевом шнуре. Шасси было покрыто бархатистыми вуалями пыли.

И все же эта штука работала. Переключатель диапазонов стоял на девятнадцати метрах, а нитка указателя пересекала надпись «Берлин». Зеленый глазок на передней панели мигнул и засиял ярче.

После блуждающих по телу «жучков» и бутылок типа «земля-воздух» удивляться такой мелочи, как работающий без питания и ламп радиоприемник, было бы смешно. Я и не удивился, а только подумал: «Зачем?». Мое серое вещество все еще протестовало против абсурдности происходящего, но где-то в самой глубине бессловесной «души» мое истинное «я» уже не задавало глупых вопросов.

44

Голоса…

Оказывается, я ждал их появления. И шипение вскоре стало нечеловеческой музыкой, сопровождавшей пророческий шепот…

Музыка дикой природы; тихая песня обитаемой планеты; волны, медленно разрушающие жизнь…

Сквозь свист и треск атмосферных разрядов прорезалась какая-то станция. Может быть, и Берлинская, но в это верилось с трудом. Оперный тенорок скорбел о чем-то под вздохи оркестра.

Я покрутил ручку настройки. Бесполезно. Нитка не двигалась. В эфире ничего не изменилось. Пришлось дослушать евнухоида до конца, стараясь не поддаться возможному очарованию. Я подозревал, что меня пытаются достать с помощью некоего акустического кода, замаскированного другими звуками. Чего же я ждал? Да просто не было сил искать новое укрытие. На всякий случай я стукнул по передней панели обрезком трубы. Шкала треснула и погасла, но глазок сиял так же ядовито. Звуковой фон остался прежним.

Зато я вдруг вульгарно вспотел, оказавшись на островке жары посреди промозглого осеннего дня. Это был болезненный жар – как выдох из зараженных легких. Тропическое влажное тепло – расслабляющее, гноящее раны, – подступало со всех сторон; в почти пустом доме запахло нездешней зеленью и плотоядными цветами…

Оркестр с тонущего «Титаника» некоторое время звучал сквозь толщу воды и наконец захлебнулся. После этого тенор потерянно блуждал в пустоте, пока не забрел в оркестровую яму, наполнившуюся нечеловеческими голосами. Здесь он нашел новых аккомпаниаторов. Тоскливую арию сопровождал лай собак, козлиное блеяние, хохот гиен, прощальные крики чаек, трубный рев слона в охоте. Животные звуки сливались в музыкальные темы; это была самая странная и самая сложная аранжировка, которую я когда-либо слышал.

Я сидел, обливаясь потом, глядел на серый пейзаж за окном, нарисованный разведенной тушью, и не возражал бы, если бы концерт продолжался до самого вечера. Жару я всегда переносил легче, чем холод. Трезвый умишко намертво вцепился в реальность, будто паук – в им же самим сотканную паутину. Какой-то другой мир начинался совсем рядом – за ближайшим углом, может быть, даже за покосившейся дверью или под крышкой погреба, – но я не впустил его, отказавшись от соблазна, и не позволил себе оттолкнуться от берега, по которому бродила добродушная смерть.