Скоро конец света - Микита Франко

не лезть в их вещи и не оставлять незнакомых людей дома без присмотра.

Из-за этих детективных разбирательств я лег спать в первом часу ночи, а проснулся в шесть утра – от внезапного сообщения. Писала Вика, скинула какой-то видос, спросонья я хотел смахнуть уведомление и снова отключиться, но увидел превью – какой-то парень с замазанным квадратом вместо лица, в голубой рубашке и синих джинсах, а рядом женщина в красном брючном костюме, но лицо у нее на месте, не смазано. Я вспомнил эту женщину – она брала у меня в баторе интервью. Приглядевшись к интерьеру вокруг, я узнал тот самый игровой столик с железной дорогой, который убрали в тот же день, как уехали телевизионщики.

Пока я пытался осмыслить увиденное, Вика напечатала:

«Кто-то выложил твое интервью без монтажа».

Я подскочил на кровати, как от удара по лицу: так это не просто какой-то парень с квадратом вместо лица! Это – я.

Мне стало нехорошо до тошноты. Дрожащими руками, промахиваясь мимо букв, я быстро набрал:

«Что это? Зачем?»

Смотреть интервью мне совсем не хотелось.

«Тот разговор, где ты рассказываешь, что хочешь к родителям в Америку».

«Кто это выложил? Зачем? Там назвали мое имя? У нас будут проблемы?»

Я отвечал Вике, стараясь оставаться спокойным, но чувствовал: будь этот разговор вживую, я бы уже бился в слезной истерике. Ну почему это дерьмо никак не может отпустить меня!

«Там нет твоего имени, не переживай. В комментах все тебя жалеют. У нас тут такое происходит, просто капец».

«Что происходит?»

«Все против закона Димы Яковлева. Журналисты, блогеры, знаменитости требуют отмены. Люди устраивают пикеты. Дети, у которых сорвалось усыновление, пишут письма президенту».

«Что за письма?»

«Объясняют, что им очень нужно именно в их семьи, наверное».

«А кто выложил мое интервью?»

«Я не знаю. Может, кто-то из работников телеканала».

«Но зачем?»

«Ты правда не понимаешь? Это протест».

Прежде чем я успел завалить ее новыми вопросами, Вика скинула мне следующее видео: на этот раз другое интервью, какого-то дядьки с толстощеким лицом на весь экран. Его будто бы поймали мимоходом, сунув в лицо микрофон, и теперь он, зажатый в каком-то темном помещении, говорил, что «это вообще ненастоящее интервью», и еще: «это подставной ребенок», и «у него ни лица, ни имени, это просто спекуляция на острой теме». При этом на лбу у него проступала испарина, которую он то и дело вытирал белым платком (не помогало).

Закрыв его интервью, я снова напечатал Вике:

«С чего вообще все началось?»

«С интервью Эрика. После него провели расследования в детдомах, и выяснилось, что перевоспитание через психушку – нормальная практика. На фоне принятого закона это возмутило людей еще больше».

Я замолчал, пытаясь переосмыслить поступившую информацию. Ярче всех других мыслей резанула одна-единственная: чертов Эрик! И здесь он самый большой молодец, а ведь это с моей подачи все началось!.. Я попытался отогнать от себя слепую ревность. Снова и снова перечитывал Викины слова о протесте – какое сильное, необычное, яркое слово. Люди протестуют. Про-тес-ту-ют.

«Следи за нашими новостями», – снова написала Вика.

«Об этом передают в новостях?»

Я, не выпуская телефон из рук, снова откинулся на подушку, готовый лечь спать, но Викин ответ мигом вернул меня в сидячее положение.

«Когда закон отменят – передадут».

* * *

По вечерам, пока родители не видят, я тайком пробирался в гостиную и смотрел каналы новостей – прямо как несколько месяцев назад проделывал в баторе, жадно впитывая любую информацию об Америке. Теперь же я щелкал между двумя русскими каналами, подключенными к нашему спутнику, но ни на одном из них ничего не говорили про протесты и законы об усыновлении. Новости были однотипными: все хорошо. Или все плохо, но не у нас. Или у нас все плохо, но мы обязательно справимся, потому что у нас богатая история, сильный дух и традиционные ценности. То же самое по телевизору передавали и в баторе, но тогда я почему-то не замечал этого потока лицемерной чуши. Может, я взрослею? Когда я поговорил об этом с Викой, она сказала: «Человек взрослеет, когда начинает нести ответственность. Ты готов нести ответственность?» Мне не понравился тон нашего разговора, было в тех ее словах что-то мамское, как когда Анна ругается на разбросанные носки или отчитывает за невыученную домашку. Учеба – это ответственность и бла-бла-бла… Но Вику-то куда понесло?

Я насупился.

– Не знаю, смотря какая ответственность.

На экране ноутбка Викино лицо покрывалось пиксельными квадратами, но даже они не могли скрыть то серьезное выражение, с которым она на меня смотрела.

Я не выдержал напряженного молчания, хоть оно и не было долгим:

– Что?

– Ответственность может быть за страну.

– За страну?! – Я фыркнул, не сдержав насмешливого удивления.

– Ага.

– За какую страну?

– За свою.

– А какая моя?

– Это тебе решать, какая твоя. Может, обе. А может, ни одна. А может, ты еще недостаточно взрослый, чтобы об этом думать.

Мне показалось, что последней фразой она будто бы специально хочет меня задеть, взять на слабо, и это мне не понравилось. Они с Эриком, значит, такие взрослые, да?

– Что за ответственность за страну? В армии, что ли, служить?

Теперь уже фыркнула Вика:

– Война – это не ответственность, а безответственность. Мне противен милитаризм. Я говорю с тобой о реальных делах, а не об игре в солдатики.

Я хотел спросить: «Что такое милитаризм?» – но вместо этого спросил:

– Какие реальные дела?

– Дай интервью, – в лоб сказала Вика.

– Какое интервью? Кому?

– Тем же журналистам, с которыми общался Эрик. Там работают классные ребята, тебе понравится…

– Какое интервью? – снова спросил я, почувствовав, что Вика начинает увиливать.

Она выдохнула:

– Про твою историю с усыновлением. Как никто не хотел усыновлять тебя в России, как приехала семья из Америки, как вы общались и ездили друг к другу в гости и как потом все отменилось…

– И как потом меня вывезли обманом? – насмешливо уточнил я.

– Это можешь не рассказывать

– А то не очевидно! Я ж вообще-то уже в Америке, але! – На меня накатило непонятное раздражение от нашего разговора.

Признаться, вся эта шумиха с законом Димы Яковлева мне не нравилась. Я боялся, что чем больше будут болтать про ситуацию с американским усыновлением, тем выше риск, что вскроется вся правда о моем отъезде.

Викин голос, похожий на речь механического робота из-за перебоев со связью, скорбно произнес:

– Ладно. Я тебя поняла.

Эта холодность в ее тоне заставила меня начать оправдываться:

– Я правда не могу! Это всех нас подставит! Мы же нарушили один