Рота, подъем! - Александр Ханин

– Я не дезертир!! – крикнул я, перебив начштаба, вместо того, чтобы дать ему высказаться до конца.

– Что? – взревел Костин.

– Он прав, товарищ майор, – тихо, но твердо заметил Роман. -

Дезертир тот, кто отсутствовал в расположении части больше трех суток, а он всего двое с половиной.

Костин разошелся длинной тирадой о врагах советской армии, временах Сталина и сожалению тому, что перестройка многое позволяет.

Его монолог был длинен и закончился фразой:

– Мне не нужны дезертиры и предатели. Поставьте этого солдата в стойло!! В стойло, я сказал!!

Чем выше поднимаешься, тем больнее падать. На том, чтобы меня с позором выгнать из канцелярии штаба батальона, Костин не остановился. Начштаба потребовал от Романа, как от секретаря комсомольской организации батальона, провести серьезный разбор моего поведения на собрании комсомольского актива. Строгий и принципиальный комитет комсомола батальона, состоящий из молодых и горячих, должен был решить мою дальнейшую участь как члена молодежной организации ВЛКСМ. Собрание проходило при участии заинтересованных и имеющих право на слово офицеров батальона. Было ли это театрализованное представление по заранее запланированному сценарию или экспромт, я не успевал разбираться. Участники сцены менялись один за другим. Говорилось о высокомерном отношении писарей к простым служащим, о свободном выходе в город, о привилегиях.

Вспомнили о нехождении в наряды и незнании воинской техники. Когда перешли к предложениям и прозвучало самое страшное – исключить из комсомола, у меня на глазах навернулись слезы. "Меня из комсомола?

За что? Я же всегда был активистом, знаменосцем. Меня постоянно награждали грамотами, дипломами. Я награжден почетным знаком. За что же? Как я смогу посмотреть в глаза друзьям, деду?" – мысли неслись в голове вместе с историческими кадрами о лишении звания коммуниста первых большевиков, о расстреле самых достойных в тридцать седьмом.

Мне казалось, что жизнь обрывается.

– Я думаю, что это будет слишком сильное наказание, – вставил свое слово командир роты, капитан Ковалев. – Строгого выговора с занесением будет достаточно.

– Капитан Ковалев предлагает ограничиться строгим выговором, – подхватил Роман.

– С занесением, – уточнил солдат-первогодка, явно старающийся выслужиться перед старшими.

– С занесением, – согласился комсомолец батальона. – Прошу голосовать.

Голосовали, как положено в советские времена, единогласно. Я был очень расстроен.

– Не переживай, – тихо посоветовал мне Роман.

– Ром, да я… Да для меня… Я даже в партию думал в армии вступать, а тут…

– Смешной ты… Я договорюсь, ничего тебе в карточку заносить не будут. Тем более, что эти карточки никуда не передаются, – подмигнул он мне.

Через пару часов меня, как будто ничего не произошло, позвал замполит Масечкин.

– Тебя комбат бил? – начал он прямо.

– Ну, не то, чтобы бил…

Влезать в разборки офицеров мне совсем не хотелось, тем более, что после произошедшей ситуации я мог оказаться крайним.

– Неуставные взаимоотношения имели место со стороны комбата? Ты видел, как майор Шандыбин проявлял грубость и рукоприкладство по отношению к другим военнослужащим?

– Ну…

– Говори, я буду сам писать. Он уже всех достал. Завтра проверка приедет, мы его уберем официально. Только мне нужны свидетели.

Масечкин работал профессионально, и еще пять-семь требуемых объяснительных был у него в руках. Майор очень хотел дать делу ход.

Но от ситуации неприятно пахло, и мы решили попросить замполита не пускать в ход подписанные нами бумаги, убеждая его, что комбат многое понял и унял свой бойцовский пыл. Замполит поупирался, но будучи человеком сговорчивыми согласился "до первого раза". Мы дружно обрадовались, но судьба взяла все в свои руки, и ситуация сложилась следующим образом: проверяющий из штаба московского военного округа, удостоверившись, что в полку чистота и порядок, решил для галочки проверить журнал замполита нашей роты на предмет заполненности и разбора жалоб солдат и сержантом.

– Все в полном порядке, товарищ полковник, – заверял сопровождающий его капитан Ковалев. – Вот Самохин упал, о БМП глазом ударился, так все зафиксировано, свидетели имеются.

– Посмотрим, посмотрим, – скорее для проформы бурчал полковник. -

Где у тебя журнал учета?

Ротный, ничего не подозревая, протянул проверяющему толстый журнал замполита. Из развернувшегося журнала, порхая, как белые голуби, вылетели несколько исписанных листков.

– А это еще что? – поднял удивленно брови полковник.

– Наверное, случайно сюда положили, – собирая листки, смутился командир роты.

– Дай-ка сюда… Ого… О-го-го… случайно, говоришь?

Вечером же дня я пришел в санчасть, считая, что самым правильным на данном этапе будет спрятаться от глаз подальше. Палаты санчасти были для меня самым удобным укрытием. Зла на меня там не держали. Я со всеми поддерживал дружественные отношения. Дежурила Тамарка, уже получившая звание прапорщика.

– Тамарка, выручай, попал по полной программе.

– Что натворил, родной? – записывая в журнал высокую температуру и боли в животе, спрашивала со свойственным акцентом сердобольная татарка.

– Мы, похоже, комбата здорово подставили, – признался я.

– Как же вы смогли, он же вас убьет, – всплеснула она руками.

– А хрен его знает… Масечкин заставил объяснительные писать, в общем… Паны дерутся, у холопов чубы летят.

– Иди, переодевайся, горе луковое. Витаминку хочешь?

На следующий день у меня в палате сидели Олег и Сенеда.

– Чего будем делать, мужики? – спрашивал Виталий.

– А чего он, чего он? – все время подпрыгивал Олег. – У него кулак знаешь какой? Это он тебя не трогал.

– Доцейко, – перебил его Виталий. – Усохни. А то я тебя уделаю.

– Здорово влетели? – глянул я на Виталика.

– Не то слово. В полк какой-то крутой полковник из политотдела округа едет. Оказывается, вышло постановление о борьбе с неуставными отношениями, а в "Красной Звезде" пропесочили, что некоторые офицеры машут кулаками, а их прикрывают вместо того, чтобы наказать. Похоже, что Шандыбин попал. Он будет первым козлом отпущения.

– Пацаны, сюда идет комбат первого батальона, – быстро сказала лысая, ушастая голова, появившись в двери, и мгновенно исчезла.

Дверь распахнулась, на пороге стоял, понуро опустив голову, как нашкодивший мальчишка, обескураженный майор. Доцейко и Сенеда потянулись вверх, вставая в положенном приветствии старшего по званию.

– Сидите, сидите, – дружелюбно, как лучшим друзьям, махнул рукой комбат. – У меня к вам дружеский разговор. Хорошо, что вы все тут вместе сидите.