Подмены - Григорий Ряжский

Но это случилось. Вчера. Я завершаюсь.

Он возвращался один, непривычно рано для обыкновенного рабочего дня. Мы только появились, успев занять место, с которого всегда наблюдали. Он шёл не спеша, будто был немного рассеян, поглощённый важными мыслями, или же от чего-то устал. Двойра посмотрела на меня и ничего не сказала. Да и зачем – я и так прекрасно понял немые слова своей жены: Ицхак, пойди и убей его!

Я открыл саквояж и, вытащив оттуда наган, переложил его в правый карман демисезонного пальто. Двойра заблаговременно уширила его, надставив внутренность дополнительной шёлковой тряпицей, чтобы оружие нашей мести не высовывалось наружу и в случае нужды легко соскользнуло вниз. До дверей подъезда ему оставалось около десяти шагов. Мне – все сорок. Кроме того, ещё нужно было вести себя так, чтобы, случайно обернувшись, Варшавчик не признал во мне Ицхака Рубинштейна. Иначе дело могло не выгореть, и тогда более тридцати лет жизни во имя мести сделались бы прожитыми зря. Однако, ничего не почуяв, Евсей зашёл в подъезд. В этот момент боковым зрением я заметил, как с места стронулась Двойра и стремительным шагом стала приближаться ко мне. Было ощущение, что моя жена на время забыла о важной роли, которая ей предназначалась, – наблюдать за обстановкой и в случае любой опасности подать знак или же под любым предлогом на короткое время преградить дорогу тому, кто шёл бы следом.

Дверь за Евсеем захлопнулась в тот момент, когда я приблизился к подъезду. Оставалось лишь зайти внутрь и поразить его выстрелом в сердце. Странное дело, я никогда не думал о том, как стану убивать его: в сердце ли, в голову, в спину, а может, просто в живот, чтобы надёжней было не промахнуться. Не размышлял я и о том, скажу ли я ему слова, какие приведут моего врага в предсмертный трепет, или же просто совершу возмездие молча. Оружие, как наказывала Двойра, следует бросить на месте преступления, дабы избежать последующей поимки с доказательством факта смертоубийства. Голова моя работала чётко, руки почти не дрожали, глаза видели ясно, как никогда, хотя и смотрели через сильные плюсовые стёкла. Некоторая дрожь, однако, имелась, но исходила не от рук и тем более не шла изнутри. Слабое дрожание это словно находилось вокруг меня, везде: будто взяв начало у сáмой земли, далее оно распространялось волнами, смешиваясь со звуками мирного города, с детским смехом, едва доносившимся из ближнего парка, с чириканьем местных воробьёв, с шуршаньем мартовского ветра о кроны дворовых лип, с мокрыми шлепками по талому снегу подмёток редких прохожих, спешащих укрыться от промозглой непогоды в тепле и уюте родного дома. Я слышал эти звуки, я чувствовал их, я осязал их всей кожей сразу. Они как будто проникали сквозь меня, не задерживаясь, не видя во мне преграды на своём пути, но оставляя в глубине моего податливого тела слабые отзвуки всей нашей предыдущей жизни – той, что, перестав когда-то быть драгоценной, сделалась всего лишь потребной для того, чтобы, дождавшись своего часа, зайти в эту дверь и произвести два… нет, лучше три смертельных выстрела.

Двойра была уже близко, и я вздрогнул, как будто проснулся. Суровое лицо жены было искажено: то ли злоба присутствовала в нём, то ли удивление, то ли это была сама ненависть. В любом случае, то был для меня сигнал к действию. Я резко распахнул дверь и оказался внутри подъезда. Варшавчик стоял у лифта, которому после спуска оставалось лишь замереть на первом этаже. Лифт щёлкнул: Евсей открыл лифтовую дверь, обернулся и, всё ещё пребывая в рассеянности, мимоходом глянул на меня:

– Едете?

– Еду, – ответил я и пристально посмотрел на него. Отчего-то на лице его не обнаруживалось счастья, которое я, наверно, ожидал найти. Так мне хотелось, так было легче и спокойней убивать – ведь сердце злодея твердо в счастье, и пуля моя не пройдёт через него, как сквозь вязкий кисель: она пробьёт его насквозь, она разрушит его и разорвёт на такие же твёрдые рваные куски.

Он зашёл в лифт и, дождавшись, пока я войду следом и закрою дверь, отстранённо поинтересовался:

– На какой вам?

– Я поеду домой, – ответил я ему, – а ты сейчас поедешь вниз, к чертям, в ад. – И вытянул из кармана наган.

Взводить курок было необязательно, достаточно было лишь с усилием нажать на спусковой крючок. Что я и сделал, отведя глаза в сторону. Прогремел выстрел, и я вдруг увидел, как художественный руководитель оркестра с удивлением рассматривает небольшое отверстие на своём пальто, образовавшееся в районе его живота, между второй и третьей пуговицей, если считать сверху. Оттуда уже начинала высачиваться красная жидкость, медленно обращаясь в небольшое тёмное пятно, плохо заметное на чёрной пальтовой ткани. Резко запахло пороховой гарью: судя по всему, патроны эти изготовлены были ещё при царе Горохе, но, как видно, убойной силы не потеряли. Нужно было стрелять ещё: враг был жив, он даже не съехал на пол, а лишь, приставши спиной к лифтовой стене, успел чуть заметно сползти книзу, где и замер на полусогнутых коленях в промежуточной точке нашей мести.

Наконец Варшавчик оторвал взгляд от дырки в собственном теле и, подняв на меня замутнённые глаза, невнятно пробормотал:

– А-а… как… кто… вы… кто… это что-о… – Испуга в глазах его не было: одно лишь непомерное удивление и какое-то полудетское отчаяние. Не мольба и не надежда – именно отчаяние. Или, возможно, надежда, просьба о помощи, должной немедля быть оказанной как разумное следствие случившегося недоразумения. Теперь уже я думаю, он даже не понимал, что это был почти прицельный выстрел из огнестрельного оружия, – настолько дикой в его глазах выглядела ситуация и настолько он был к ней не готов. Варшавчик явно пытался выговорить что-то ещё, протянуть ко мне руку. Но слова тормозились и застревали где-то в его глотке, рука же безвольно падала, едва начав движение в мою сторону. Нужно было добивать его, и как можно скорее. Остатком разума я понимал, что время уходит, что и сам я уже нахожусь в пределах отчаянного риска, но… не мог. Рука, в которой я продолжал держать револьвер, судорожно сжимала рукоять, но не слушалась. Внезапно я ощутил, что ранен сам, точно так же, как и мой враг. Разница была лишь в том, что одна дырка была в животе убийцы наших детей, другая же – в моей голове, недалеко от левого виска, который пульсировал теперь с неистовой силой, замедляя скорость мысли и действия, коим я приказывал себе довершить начатое. Между тем Варшавчику удалось наконец кое-как приложить кисть руки к кровавому пятну, уже обильно растекшемуся поверх его пальто, и даже слегка прижать её к месту входного отверстия пули. Он поочерёдно смотрел то на меня, то на собственную кровь и хватал ртом воздух. Однако я видел, что это не была агония. Но знал, что то был последний шанс: в любую секунду в подъезд могли войти посторонние и открыть лифтовую дверь. Однако уже ничто не могло заставить меня совершить ещё один выстрел. Передо мной был убийца, и ему было плохо. Возможно, он даже умирал сейчас на моих глазах, и ему требовалась помощь. Простое, самое обыкновенное человеческое содействие. Иначе он просто умрёт. Надо было что-то делать. Внезапно хлопнула подъездная дверь, кто-то энергично поднимался к лифту, стуча твёрдыми каблуками по мраморным ступеням, ведущим к месту преступления.

„Всё… – успел лишь подумать я. – Это и есть конец: его не спас, себя не уберёг…“

Дверь распахнулась. В проёме лифта стояла Двойра. Лицо её было строго и холодно. Глаза смотрели прямо, однако видели всё – даже чуть отмотанные назад события ужасных последних минут.

– Дай, – коротко произнесла супруга и протянула руку. При этом она глядела не на меня и не на нашу с ней цель. Мне показалось, что взгляд её в этот миг был направлен куда-то ещё, в иные, неподвластные моему разуму миры, в чужую, далёкую мне бесконечность, куда она давно уже собралась и какую видела теперь перед собой явственно и неотвратимо.

Словно загипнотизированный, я протянул ей револьвер. Двойра машинально взвела курок, резким движением поднесла ствол к сердцу Варшавчика и нажала на спусковой крючок. Два раза. Метя в одну точку. Тот даже не успел отреагировать – рухнул как подкошенный или, скорее, даже сел: места в лифте оказалось недостаточно для естественного падения человеческого тела. Затем Двойра упёрла ствол в лоб уже мёртвого Евсея и произвела ещё один выстрел. Кровь вперемешку с мозговым веществом брызнула на стенку лифта позади головы нашего врага и начала медленно, собирая по пути пыль, стекать к полу.

– Уходим, – бросила мне супруга, – шевелись, Ицхак! – И сунула револьвер в саквояж.

Мы вышли из подъезда и не слишком скорым шагом, чтобы не привлекать внимания, направились в сторону ближайшей арки. Выйдя на улицу, так же неспешно прошли остановку, после чего, дождавшись автобуса, сели на маршрут, идущий в сторону вокзала.