Подмены - Григорий Ряжский

– Всё это замечательно, Лёва, но только я хочу, чтобы ты понимал: нет ничего сейчас важней для тебя, чем как можно скорее расписаться с твоей девушкой.

– С Катей, в смысле, – деликатно поправил её Лёка.

Та, впрочем, сделала вид, что поправки не услышала, и продолжила материнский урок практической жизни:

– Не успеете ко времени стать законной семьёй – пиши пропало, пролетите мимо всего: ни квартиры отдельной не будет вам, ни жизни самостоятельной, ни нормального будущего для ребёнка.

– Да не вопрос, мам, – отбивался Лёка, – просто времени нет вообще, ну совсем-совсем. Но я тебе обещаю, перед отъездом сходим-подадим, а через месяц, как раз в начале июля, распишемся. И будет всем нам счастье, вот увидишь.

В этой ситуации Вере Андреевне ничего не оставалось, как согласиться и нервически терпеть. Она, конечно, понимала, что своим плохо скрываемым неприятием невестки-проститутки частично ставит себя в положение семейного отщепенца, особенно на фоне вполне доброго отношения к будущей родственнице остальных членов семьи. Впрочем, о какой семье теперь уже могла идти речь? Лёка с этой своей и их ребёнком – отрезанные ломти на собственных отдельных метрах. Мать – пусть готовится к самостоятельному проживанию в неизвестной двушке без никого. Сама же – и то было делом законченно решённым – уйдёт к Давиду, насовсем, навсегда.

Думая о предстоящей внутрисемейной диспозиции, порой Верочка немного удивлялась тому, что не может с привычной для себя ясностью предугадать возможную реакцию Моисея на её уход из семьи. С одной стороны, знала, как никто, что муж её пронзительно умён, рационален и более чем здравомыслящ, – и это говорило за то, что он сумеет понять её внезапный шаг и проглотит его как печальную, но безысходную данность. Дальше будет зависеть лишь от него самого – общаться им и дружить или же враждовать и презирать один другого весь остаток дней. Сама же она – понятное дело – решительно готова к тому, чтобы не злить друг друга дальше, а найти вариант мирной жизни на расстоянии при общем сыне и внуке. С другой стороны – и такое, признаться, беспокоило Веру самым заметным образом, – Моисей может оказаться абсолютно не готовым к подобным изменениям в собственной жизни, тем более что по-прежнему почти всякую ночь, независимо ни от чего, он находил рукой её промежность и этим нежным жестом какое-то время как бы разогревал своё тело, готовясь к близости. И непременно получал её, всегда, при полном её женском согласии и без поиска отказных причин, потому что – она это точно знала – муж её без этого просто не мог, не научился, не отвык за годы их брака. И обмана в том не было никакого: уж она-то поняла бы, ощутила, разобралась бы с этим тоже как никто. А ещё немного было жаль его, профессора кислых щей кручения и твёрдых материалов сдвига, про которые он ей когда-то все уши прожужжал, как и про антенны свои, какие работают то ли через кровь, то ли через потные выделения, то ли через внутреннее железистое устройство всякого нормального человека. Но главное, что отвергало её от мужа, не давая угомониться разуму, было то, что незыблемо каменной опорой, надёжным остатком всей жизни возвышался теперь над нею Додик Бабасян с его мильонами, продуктовым дефицитом и нужными связями в мире необычных людей. И монумент сей, пускай и армянского сословия, многократно перевешивал Моисееву кафедру горного сопротивления. Однажды она поймала себя на том, что напрочь забыла, какую всё же конкретно кафедру возглавляет её муж. Тогда и решила окончательно – всё, это и есть финал совместного предприятия под названием «любовь и брак». Тем более – нутром своим чуяла – остановился её Моисей, набрал максимум, выбрал жизненные возможности, выработал дочиста отведённое ему пространство и дальше уже с места не сдвинется, как отлитая когда-то, но забытая всеми и брошенная за ненадобностью чугунина.

Зато отъезду внука ужасно обрадовалась княгиня. Для неё, изрядно утомлённой одинаковостью жизни при отсутствии мужчинского внимания, принять на себя заботу о Гарольде Грузинове, наследном князе и родимом правнуке, было делом благим и мечтательным. Уж она-то расстарается: приедут – не узнают своё же дитя. Откормит, отпарит, нагуляет воздухом палисадника, а заодно и разуму-уму научит, сколько успеется за месяц. Иными словами, предстояли радостные дни и ночи вкупе с ответственностью, к которой комбинатовскому главбуху на покое тоже не привыкать.

Моисей Наумович также приветствовал решение сына начать практическую работу, не дожидаясь диплома. В этом был он весь, его добрый и хороший Лёка, – в стремлении истинного художника к красоте, до которой сын мечтал добраться раньше других. Догнать и покорить с помощью камеры: увидеть обычный дневной или чуть рассеянный вечерний свет так, как не видят это остальные, соединить движение кадра с ходом самой жизни, создав для неё тот единственный фокус, который даст людям шанс лицезреть именно его, а не чьё-то ещё мастерство, способность фиксировать мир, наслаждаясь тем, как это сделано, как найдено, подано. Дворкин теперь уже любил Лёку по-иному, как не любил прежде, и это самого его некоторым образом удивляло, если не приводило в лёгкое недоумение. Порой даже начинал сомневаться в устройстве собственного прошлого, в том, что когда-то упустил сына, не приложив отцовских усилий, как всегда сам же и полагал. И что, верно, ничего так и не стало ошибкой: просто время само подогнало сына к отцу, выдержав уготовленный срок, как видно важный для сближения взрослого Лёки и поздно созревшего для дружбы с ним Дворкина.

Они убыли первого июня, куда-то в район то ли Моздока, то ли Владикавказа, он и сам точно не знал. Одним словом, в Северную Осетию. Что-то такое типа про любовь, пояснил Лёка, прощаясь, – на фоне гористой местности, а после – предательство главного героя со сверхъестественными способностями и его же быстрая смерть от шальной пули, как-то так. Впрочем, там и без сценарных наворотов места сумасшедшие, ты бы только знал, папа, какие возможности для оператора: горные реки, ущелья, скалы, снежные шапки на вершинах, пещеры, тоннели – всё без исключения первосортное в смысле красоты пейзажей и первозданности дикой природы. Мечта! И Катька рядом.

Всего их, вместе с участниками групповых сцен, было около ста человек.

Они погибли – все, разом.

Никто так и не узнал, страдал ли кто-то из них или же все сто человек расстались с жизнью, даже не успев испытать мучительную боль, в то время как огромный ледник, накрывший ущелье одним коротким махом, размалывал людей о скалы, о камни, о деревья, о скальный песок, перемешивая фрагменты человеческих тел с грязью и осколками твердейшего льда, успевшего подтаять с боков, но остававшегося каменным изнутри громадных глыб. Как уже из мёртвых внутренностей этот ледяной ураган, сошедший с вершины горы, всё ещё варил смертельную кашу, крутя и наматывая её, ещё горячую и влажную, на уцелевшие обломки скал. И как с рёвом кружили над местом быстрой смерти Миги-25, сопровождавшие фронтовые реактивные бомбардировщики, которым этот сокрушительный удар ледника об устье ущелья, в котором находилась мосфильмовская группа, вряд ли был заметен с высоты их истребительного полёта.

Толком никто ничего не знал. Местные сельские, из тех немногих, кто выжил, лишь слышали невероятной силы грохот. Другие, кого размазало вместе с домами, деревьями и домашним скотом, ничем уже помочь не могли. Оставался голый факт – гигантская глыба льда сорвалась с вершины горы Джумара и опустилась на ледник Коска на северном склоне горного массива. С огромной скоростью началось схождение более двадцать миллионов кубометров ледниковой массы, увлекшей за собой землю, воду, камни, жидкие грязевые фракции. Этот поток и накрыл Лёку вместе с Катей и остальными несчастными, снимавшими одну из финальных сцен картины. За считанные секунды ущелье было погребено под трёхсотметровым слоем льда.

Когда им позвонили из отдела кадров киностудии, там, в Хармадонском ущелье, уже вовсю работали спасатели и добровольцы. Правда, кадровичка, какая позвонила, скорбным голосом всё же намекнула, что надежды, скорей всего, нет. Добавила ещё, уже после слов соболезнования, что в живых остался один лишь директор картины Изряднов, но он ничего не знает: занимался в тот день отъездом и на съёмке, по счастливой для него случайности, не присутствовал. Ну а о гражданской панихиде им, ясное дело, сообщат, как положено. Собственно, всё. И еще раз примите наши соболезнования.

На этот звонок из отдела кадров «Мосфильма» ответила княгиня и, не в силах удержать трубку, уронила её на пол. На остатке сил сползла по стене на щербатый паркет и замерла рядом с этой проклятой, неумолкаемо пикающей трубкой. Кабы не Гарольд, подавший голос из покойницкой Рубинштейнов, так, наверно, и сидела бы в горькой неподвижности до тех пор, пока кто-нибудь не пришёл домой. Через двадцать ужасных минут этим «кем-нибудь» стал Моисей Наумович, вернувшийся после короткого заседания кафедры перед долгим летним отпуском. Настроение было паршивым: пришлось писать представление в ректорат на увольнение своего же сотрудника, кандидата наук, в связи с полной его профнепригодностью. Этого преподавателя ему в своё время навязали, но точно так же и оставят на месте, потому что партийный и не со стороны. К тому же активный.