Подмены - Григорий Ряжский

«Была ведь когда-то склонна чуть ли не к рабству, – мельком подумал он о Вере, пока поднимался, одновременно засовывая блокнот в портфель, – а тут глазом не успел моргнуть, как сама начала порабощать».

Он надел плащ и фетровую шляпу, которую с недавних пор стал носить: Верочка где-то приобрела и всучила, для солидности. А ему вдруг самому понравилось. И в институте одобрили, высказавшись в том смысле, что эдакое новшество очень даже способствует профессорскому статусу. Впрочем, он и так про себя знал, что практически уже классик двух своих же предметов – теоретической механики и сопромата. Только знание это с определённой поры, продолжая ублаготворять честолюбие, перестало приносить прежнюю чистую радость. Возможно, в числе прочего было это ещё и потому, что дома его уникальным даром учёного и педагога никто никогда не восторгался. Домашние вообще об этом почти не говорили, ограничиваясь чисто бытовыми подробностями его институтской службы.

– Премию давали? – разве что могла между делом поинтересоваться жена, если не забывала справиться и об этом.

– Ты там лучше не обедай у себя, Моисей, – наставляла тёща, проявляя заботу, – лучше я тебе с собой соберу, в коробку вон с под бритвы «Харьков», пюре наложу и котлет к нему нажарила, она ж с пластмассы, не растекётся, если что. И без комбижирóв этих неприятных. Они с вас только деньги гребут в буфетах этих, а пользы от их еды никакой, одно кишечное расстройство и обман.

Да и сам он начиная с некоторых пор перестал в силу известной причины предпринимать любые шаги для продвижения в Академию. Сосредоточился на делах не более масштаба кафедры и на преподавательской работе. Замечал лишь, что всё куда-то медленно оттекает, сливаясь в недосягаемый низ, просачиваясь сквозь мелкоячеистую сеть, через какую уже не проникает рука.

11

Когда пришёл домой, Вера ещё не появлялась. Анастасия Григорьевна, поджав губы, молча подала ужин. Вероятно, надулась, что не попросил обождать с едой до Верочкиного прихода. Она вообще в последнее время старалась всячески приостановить зреющее на её глазах разобщение семейства. Тому, конечно, были и разумные, с её точки зрения, объяснения, но имелись и прочие, ничем, на её же взгляд, не объяснимые. Каждый теперь, имея вольную площадь, жил на свой отдельный манер. Она же, не примыкая толком ни к одному из семейных подразделов, чаще оставалась в тени событий и общений. Вот и теперь, подав молчаливому Моисею и придвинув хрен, будет дожидаться усталой и неразговорчивой дочки. А после набегут молодые. Да к тому же порознь – то из-за Гарольда, а то из-за этой странной Лёкиной учёбы, которая вечно не как у нормальных. То в ночь вдруг пропадёт, а то белым днём, когда все учатся, так отдыхает или вообще спит. И Катюня ему голову, как видно, лишний раз не морочит: любит как есть, со всеми делами его и мороками.

Отужинав, Дворкин поднялся, слабым кивком поблагодарил тёщу и удалился к себе. Мысль была одной – как можно скорей, хоть и не спеша, дочитать записи Ицхака Рубинштейна. Что-то подсказывало ему, что впереди его ещё ждёт некий важный раздел повествования, проливающий свет на многое, до чего не добивало пока что собственное воображение. Он стал читать сразу, как только опустился в рабочее кресло.

«Майя Яковлевна появилась на второй день после нас. Увидела, всплеснула руками, схватилась за голову:

– Ицхак, Двойрочка – как, откуда, почему?

То вновь была нежданность, ещё одна непредсказуемая гримаса всё той же судьбы, напрямую, видно, соединённой со Всевышним. И мы поняли, что не пропадём. Через полчаса уже вовсю дымилась печь, горела лампочка, но занавески на окнах оставались наглухо задёрнутыми. Мы пили чай и обдумывали, как нам дальше жить, втроём. Никто ведь не знал, до какой поры немец простоит на Украине.

– Завтра схожу узнаю, кто теперь старостой, – поразмыслив, сообщила Майя Яковлевна. – Если из своих, то будет, думаю, полегче. А коли чужой, придётся переселять вас на чердак, там и жить будете, по моему свистку. Тут же всё как на ладони, особенно зимой: один натоптал или трое – уже разница. Кому надо, тот сразу приметит. Так что тропки прочищу, если что, по ним будете ходить ночами в будку. А днём для вас – ведро…»

На «ведре» и вошла Вера, без стука.

– Сегодня подала на развод. От тебя нужно заявление.

– Так напиши, я подмахну, – не оборачиваясь отозвался Моисей. – Так всё же суд или так разведут?

– Они сказали, смогут и так, если взрослые дети. Или если причина судью сразу устроит.

– И какая нужна причина, чтобы не было проблем?

– Не знаю, – пожала плечами Вера Андреевна. – Может, не сошлись характерами?

– Лучше сообщить, что живёшь с другим мужчиной, – предложил Моисей, – тогда сработает. Просто вариантов не останется.

– Как ты смеешь! – вспыхнула супруга. – Ты бы похлеще чего ещё придумал: что не с одним, например, а сразу с несколькими!

– Вполне достаточно одного, – невозмутимо хмыкнул Дворкин. – Глядя на тебя, именно так и можно себе представить.

– Это ещё почему? – возмутилась Вера. – Я что, выгляжу шалавой?

– Да нет, – не согласился Моисей Наумович, – просто в твои годы ты всё ещё красавица. А на красавиц всегда был повышенный спрос. Особенно если они ещё и подвизались на ниве торговли. Не удивлюсь, если сам судья тебя склеит.

– Там у них баба, – уже вполне миролюбиво махнула рукой Верочка, – это она тебя скорей склеит, доктора, понимаешь, ваших скоропортящихся наук.

Этот перебрёх его утомлял, но Дворкин терпел, понимая, что комплимент жене, пускай и редкий, всё же иногда следует делать. А ещё он знал, что есть люди, с которыми жить сложно, но и без них не получается. Они как бы впитываются в кожу, создавая неудобную для жизни корку, но как только корку эту начинаешь отдирать, оказывается, что она прикрывала собой не защищённый ничем тонкий слой весьма болезненно устроенной ткани.

– Что-нибудь ещё, Верочка? – стараясь хранить деликатность в общении с женой, мягко спросил он, намекая на надобность поработать.

– Больше ничего, – Вера развернулась и направилась к двери, – кроме того, что мама заявление подала на брак с моим человеком.

– Ну и хорошо, – утвердительно кивнул Моисей, – одним разом и погуляем: у них и у себя. Там – брак, тут – развод, будет экономия. – И опустил глаза в рукопись.

«Староста оказался из местных, но человек был неприятный, это было известно ещё из прежней жизни. Таким образом, пришлось-таки, предварительно затерев следы нашего присутствия в доме, перебраться на чердак. Спускались, конечно, но каждый раз не без опасения быть застигнутыми врасплох. Спали на сене вблизи дымохода, так получалось теплей. Нашлась в хозяйстве у благодетельницы Блажновой даже древняя перина, одна на двоих, и, деля её, мы с Двойрой часто проваливались в пуховую середину, оказываясь в тесной близости. Как ни странно, но в такие минуты мы не становились ближе, хотя и ощущали добавочное тепло, идущее от одного к другому. Просто сразу же перед глазами возникали дети, будто по обоюдному молчаливому согласию вызванные нами из своей небесной выси. Они с укором смотрели на нас, вечно любимые наши Нарочка, Эзра и Гиршик, и словно вопрошали безмолвно: почему они с нами так, мамочка? Папуля, за что? Почему вы живы, а мы нет?

Так мы провели два года. Питались картошкой. Были и яйца – Майя Яковлевна завела цыплят и те, набрав нужный срок, начали нестись. Летом выручал огород, кое-какую помощь по которому я мог оказывать Майе Яковлевне разве что по ночам. Однако ночи были светлые, и опасность быть обнаруженным оставалась велика. Не решался принести и воды из колодца даже в самое тёмное время суток. Кто бы отомстил тогда Варшавчику за наших детей, если, заметив постороннего, на нас донесли бы в ближайшую управу? Двойра, та, спускаясь вниз, тоже помогала чем могла, не выходя, однако, за пределы жилища. Двери, что уличную, что ту, какая вела в избу из сеней, мы постоянно держали на крючке. Кроме того, все мы и всегда контролировали калитку и двор. Надо сказать, такая предупредительность несколько раз выручала. Бывало, что являлся староста, интересуясь делами в подопечном хозяйстве. Пару раз мимо дома проезжали на мотоциклах немецкие солдаты. В третий раз – тормознули, распахнули калитку ударом ноги и, зайдя во двор, короткой очередью из шмайсера уложили на месте пяток кур, которых подобрали и увезли. В дом даже не стукнулись – незачем. А то, случалось, развозили на телеге керосин: разливали из бидонов в хозяйскую ёмкость, и пока Майя Яковлевна расплачивалась, мы с Двойрой успевали пережить немало тревожных минут, уже не располагавших к тому, чтобы так или иначе облегчить себе эту назначенную самим себе затворническую жизнь.