Последние Каролинги – 2 - Наталья Навина

Зубы Авеля клацнули, как у пса, ловящего муху. Альберик жестом предупредил готовые вырваться у приора проклятия.

– Да погоди ты! Если она сейчас на том свете меня слышит, то, уверен, кивает в знак согласия. Потому что понимает – я прав! Потому что – уж настолько-то я ее знал – она не захотела бы гибели ни мужу своему, ни королевству!

Неожиданный порыв Альберика быстро угас. А впереди уже выступали, темные во тьме, стены обители святого Медарда.

– Эх, да что гадать – «если бы, если бы»! Всегда я ругал такие разговоры, а тут сам заладил. Не было этого. Не было, и все, так нечего и придумывать. Ну ладно, доставил я тебя к братии твоей в целости и сохранности. Бывай здоров, приор, а я возвращаюсь на подворье. Напьюсь я сегодня, вот что.

Приор Горнульф воротился в монастырь как раз к повечерию, но служба прошла для него, как во сне. Он никак не мог заставить себя отойти умом от всего, что наговорил Альберик. Ибо в отличие от последнего, услышанное было для него совершенно внове. Будучи монахом, он никогда не заботился о таких делах, как вопрос престолонаследования, а уж о браке-то знал только то, что на сей счет сказано в Святом Писании. Наоборот, до сегодняшнего вечера он считал поведение Эда совершенно правильным, а отчего там происходят бунты и мятежи – не его ума дело. Его дело, как королевского духовника – молиться за короля и заботиться о спасении его души. А то, что душа Эда не окончательно погибла для церкви, получало свидетельство в щедрых вкладах и земельных пожалованиях монастырю, где были похоронены его «безвременно умершая возлюбленная супруга и единственный сын. Это свидетельствовало также и в пользу того, что Эд, каким бы грешником он ни был, все же верит в жизнь вечную и надеется после смерти встретиться с теми, кого потерял. А в остальном все просто. Как сказал апостол: «Соединен ли ты с женою? не ищи развода. Остался ли без жены? не ищи жены.»

Но оказалось, что все совсем не так просто, как он полагал. Альберик поломал привычную картину, и от этого было больно и неудобно. После службы он направился к себе. Фарисей не был в церкви – спал, наверное. В последний год он все чаще заменял вконец одряхлевшего привратника, но нынче вечером у ворот был старик. Оно и к лучшему. Сейчас Авелю не хотелось с ним разговаривать. В свое время, когда Фарисей вновь возвратился в монастырь, Авель попытался было повести с ним речь об ударе, постигшем короля, но в ответ получил лишь невразумительную фразу: «Ему Бог дал шесть лет, а мне – два месяца». И хотя Фарисей, несомненно, понимал в мирских делах лучше него, Авель решил, что советоваться с ним не будет. Да. Не будет.

Он вернулся к себе. Проживал он в той же келье, в которую вселился после пострижения, а не в приорских покоях, отданных им под новое помещение для лечебницы – старое сильно обветшало. Его тогда сильно восхваляли за скромность и благочестие, и это еще усиливало неловкость, а именно из-за этого чувства, и не по скромности, отказался он от приорских покоев. Он стал приором, будучи совсем молодым, и при всей своей простоте сознавал, что его избрали на этот пост не по личным заслугам, а потому как было известно, что он находится под покровительством королевской семьи. И уж тем паче негодно было требовать себе отдельных покоев теперь, когда он большею частью жил во дворце.

В темноте Авель добрел до постели, сел на соломенный тюфяк. Несмотря на то, что голова от тягостных мыслей по-прежнему шла кругом, он чувствовал, что вряд ли уснет сегодня. Нечто в услышанном грызло его, не давало покоя.

«Идолопоклонство», – сказал Альберик.

А написано: «Не будьте идолопоклонниками». А также: «Убегайте идолослужения».

Нет, дело не в этом. Что-то другое… более важное.

Он привычно вытащил из-за пазухи фортунатову Псалтирь – движение, не имеющее никакого практического смысла. Хотя теперь он не испытывал затруднения в чтении и книги у него водились, эта Псалтирь была для него скорее символом, да и главные богослужебные тексты от частого повторения он знал наизусть.

В темноте блеснул блик света. Перед ним стоял мальчик со светильником в руках.

– Отец приор! Покорно прошу прощения за то, что потревожил вас… Отец келарь послал меня зажигать свечи в церковь, я шел и увидел, что дверь открыта, а вы сидите во мраке с книгой…

– Ничего, сын мой. Я не читал. Я… размышлял.

Узкий колеблющийся язычок пламени высвечивал его круглое лицо и светлые волосы. На нем была ушитая по росту ряса послушника. Впрочем, скоро ушивать не придется – для своих десяти лет он было довольно высок.

– Зажги свечи, сын мой. И ступай.

Винифрид Эттинг теперь постоянно жил в монастыре, и во дворце не появлялся. Эд не желал его больше видеть – присутствие мальчика слишком напоминало ему об умершем сыне. Надо сказать, мальчик воспринял свое изгнание с должным пониманием, старательно учился и без ропота выполнял работы, которые переваливали на его плечи ученики и послушники постарше. Авель также был согласен с тем, что произошло. Он всегда был душевно привязан к мальчику и считал – пусть лучше Винифрид Эттинг станет монахом и проведет жизнь в стороне от мирских страстей, калечащих судьбы людей.

Мальчик зажег свечи и удалился, на сей раз плотно затворив за собой двери, дабы никто не потревожил размышлений отца приора до самой полунощной службы. Авель остался сидеть. Фитили свечей слабо потрескивали в полной тишине. И только теперь слухи и догадки, клубившиеся в сознании приора Горнульфа, начали приобретать ясные очертания. Свечи… Свет… Тьма… «Если бы в ее прошлом оказалось бы какоенибудь темное пятно…» Альберик бросил эти слова в порядке предположения. Он не думал, что это могло быть в действительности. «Ничего такого не было», – сказал он.

Но такое – было. И он, Авель, возможно, единственный, кто об этом знает.

Он бросился к тайнику в стене. Если за столько лет пергаменты не сгрызли мыши…

Не сгрызли, оказывается. Они по-прежнему лежали там, где он оставил их девять лет назад. Тогда, прочтя содержание, он пришел в ужас и спрятал их с единственным намерением – при первой возможности уничтожить. Но поначалу такой возможности никак не предоставлялось, а потом, устав думать о пергаментах, он просто о них забыл. Несомненно, забыл и Фарисей, поскольку не читал, а лишь видел мельком. Или думал, что Авель от них избавился.

Авель выгреб пергаменты из затянутого паутиной тайника. Их покрывал толстый слой пыли, но ее можно стереть. И тогда откроется…

…»нечто дурное, способное бросить тень на ее память».

Думать об этом ужасно. Но Альберик сказал, что королева сама бы одобрила такой поступок… даже если бы ее оклеветали… если бы это пошло на пользу королю и королевству.

Несомненно, в этом виден промысел Божий. Сперва Господь внушил ему сделать этот тайник, который ему совершенно не был нужен, затем – добыть эти пергаменты, а затем – забыть о них, чтобы он их не сжег и не закопал. С тем, чтобы со временем он снова мог взять их в руки… и тайное стало явным. Промысел… и испытание… чтобы он, так чтивший королеву, сумел отверзнуть уста и разоблачить позор ее прошлого… ведь недаром Господь вел его своими путями. И потом, уговаривал он себя, королева ведь умерла, давно умерла, ей не будет больно… и Альберик сказал, что это необходимо, а он в таких вещах гораздо лучше разбирается… и, в конечном счете, это послужит для общей пользы…

Он решился.

Но, приняв решение, следовало поторопиться. Неизвестно, сколько времени Эд пробудет в Лаоне, но, ясное дело, не задержится. И Авель не стал медлить. Поутру, приведя пергаменты в должный порядок, Авель направился во дворец. Ждать ему пришлось до самого вечера – Эд с рассвета был на учениях, потом выслушивал каких-то тяжущихся сеньеров, потом еще где-то был – Авель не знал. К счастью, охрана никогда не чинила ему преград, и все время до вечера Авель просто продремал на пороге королевских покоев, так что вернувшийся Эд едва о него не споткнулся. Он этому не удивился – во-первых, потому, что теперь его вряд ли что-нибудь могло удивить, а во-вторых, он не так уж редко находил по возвращении Авеля в таком состоянии. Обедал, он, видимо, где-то в другом месте, а ужинать, похоже, не собирался. Жерар и слуги развели огонь. Жерар снова, как вчера, принес вина, снова попробовал его и поставил не стол. Авель следил за всеми этими действиями пообвыкшимся полусонным взглядом. Потом дернулся, как будто его ударили: вспомнил, зачем пришел. Теперь нужно было выждать, пока все уйдут. То, что он собирался сказать, предназначено было для одного лишь короля и более ни для одной живой души.

Когда они остались вдвоем (точнее, это он полагал, что они остались вдвоем, Эд вряд ли замечал его присутствие), он подошел к столу и выложил то, что принес. Эд не повернул головы в его сторону, он, вероятно, решил, что Авель собирается прочесть молитву, и не обратил внимания, что в руках у Авеля вовсе не книга.