Последние Каролинги – 2 - Наталья Навина

И призвал тогда Альбоин Гонвальда, своего оруженосца, и спросил его:

– Скажи, Гонвальд, был ли я все годы твоей службы тебе хорошим господином?

– Истинно так.

– Было ли между нами согласие во всем?

– Да, господин.

– Чинил ли я тебе какие-нибудь несправедливые обиды и поношения?

– Нет, господин.

– Тогда поклянись своим оружием, а также именем Христовым, что исполнишь то, что я прикажу тебе.

И Гонвальд поклялся в том, что его хозяин от него требовал, и поцеловал также крест, который носил на шее, в знак своей верности.

– Слушай меня, Гонвальд. Бог запрещает нам посягать на собственную жизнь, а я послушен Богу. Не допусти, чтоб меня постигли позор и мучения. Достань свой меч и убей меня!

Авель находился в монастыре, когда до него дошла весть, что в Компендий прибыл Альберик Верринский, наряженный вести следствие об убийствах. Он прискакал, далеко обогнав возвращающееся войско, не заехал даже к себе в Веррин, и, как говорили, споро принялся за дело. Приор тут же приказал седлать крепкого лошака, накинул плащ и без промедлений въехал а замок. Альберик был именно тем человеком из ближайшего оуркжения короля, с которым приор мог переговорить о том, что случилось, и узнать, что может ожидать их впоследствии.

По прибытии Авеля сразу же проводили к сеньеру Верринскому, который занял в замке покои ушедшего Альбоина. Альберик сердечно обнял старого сотоварища и усадил его напротив себя. Вид у бывшего тутора школы святого Эриберта был умученный. Он отрастил клочковатую бороду, волосы его были взъерошены, веки воспалены, и он сильно спал с лица.

– Здравствуй, брат. Или тебя теперь нужно называть «отец», хоть ты и младше меня?

Даже такому тугодуму, как Авель, ясно было, что подобное приветствие – лишь уловка, с помощью которой Альберик пытается отогнать тяжкие мысли.

– Скажи мне, как было… там? – спросил приор.

Альберик тоже понял, что Авеля интересует вовсе не ход боевых действий. Он ответил не сразу:

– Плохо, брат. Когда мы узнали… долго боялись ему говорить. С неделю или больше. Сам знаешь… – Альберик неопределенно повел рукой. Но Авель действительно знал. – Потом вызвался Коннал-ирландец. Понадеялся, что монаха он, может быть, и не убьет. – Опять последовало долгое молчание. Авель не сводил с Альберика напряженного взгляда. Тот не выдержал и взорвался. – Ты ждешь от меня подробностей? Так не буду я говорить об этом! Не хочу, и все!

– А Коннал? – тихо спросил Авель, хорошо знавший отчаянного ирландца.

– Что Коннал? Нету Коннала.

– Он все же убил его…

– Нет, Коннал позже погиб, при отступлении. Нам еще много пришлось биться. Потому что едва ли не в тот же щень к владетелю Сполето подошло свежее подкрепление из Леополиса, есть такая крепость возле Рима, и нам оставалось только драться! Господи всемилостивый, что был за бой! Они пытались взять нас в клещи, эти лангобарды, называющие себя римлянами… Помнишь осаду Парижа? Теперь мы сами оказались на месте данов. Разница была в том, что мы все же разорвали эти клещи, и, хотя Сполето и не пал, не было перевеса ни на той, ни на другой стороне. Но король приказал отступать. Он сохранил армию – это все. А на обратном пути нам в спину ударили люди графа Прованского. Вот тогда-то Коннал и погиб. Я тебе чествно скажу – он сам на это нарывался. Может, он решил, что лучше умереть от меча, чем… – он облизнул пересохшие губы, – …от проклятия.

Поскольку Авель сохранял молчание, Альберик снова вскинулся.

– Ну, что ты хочешь от меня узнать? Полетят ли головы в Компендии? Будут ли казни? А я знаю?

– Он так их оплакивает?

Лицо Альберика дернулось.

– Оплакивает? Если бы он их оплакивал, все было бы не так уж плохо. Нет, брат, все гораздо хуже…

– «Нас некому защитить. Отошло благословение от Нейстрии, » – пробормотал Авель.

– Что?

– Так говорил один безумец. Я велел его запереть.

– Это ты правильно сделал. Только сумасшедших пророков нам сейчас и не хватает. Каждый делает, что может. И я делаю, что могу. А что толку? Все здесь перетрусили, суетятся, доносят друг на друга… Вот уже шепчутся, что и Фортунат был отравлен. А ты как полагаешь?

– Нет.

– Я тоже думаю, что нет. Много ли такому ветхому старцу было надо? А находятся и такие, что обвиняют няньку – а у нее, бедняги, у самой руки отнялись, или вот Альбоина, благо тот защитить себя уже не может, или его оруженосца – зарезал, мол, своего господина за плату, ничего будто тот ему не приказывал. Я-то Гонвальду верю. Он человек верный и поступил по клятве. Правда, я для вида велел схватить его и отвезти в дальнюю крепость, но в дороге тайно распорядился отпустить. Если наказывать за верность, то что со всеми нами будет? Нет, ни Альбоин, ни Вульфгунда, ни Гонвальд, ни Феликс – его тоже обвиняют – здесь ни при чем. Дело ясное. Гунтрамн по подсказке Фулька подкупил эту девку Ригунту. У родителей своих она не объявлялась, стало быть, либо прячется в каком-нибудь монастыре – я их еще перетряхну, будь верен, либо ее тоже прикоичили, чтоб не болтала. Гунтрам, конечно, поначалу от всего отрекался, но как стали с него шкуру по кусочкам снимать, признался во всем – и в государственной измене, и в убийстве… а заодно и в лжесвидетельстве, разврате и связях с дьяволом… но это уж по твоей части, не по моей. Теперь вся забота, чтоб он у меня до казни не подох.

Авель слушал, кивая. Он был совершенно согласен с тем, что говорил Альберик – верных слуг нужно миловать, а врагов короля и убийц – уничтожать без жалости и снисхождения. Но дальнейшие утверждения Альберика были для него темны.

– Что же до будущего… Ну, я не Альбоин, на меч не брошусь… Я мог бы сказать: «Если бы моя жена была здесь, этого бы не случилось». Или: «Если бы король не затеял поход в Италию, этого бы не случилось». Но это случилось, Авель, а я гаданием не занимаюсь. Что есть, то есть, и с этим надо жить. Только захочет ли король с этим согласиться, я не знаю.

– Если я тебе буду нужен, – произнес ничего не понявший Авель, – ты посылай за мной.

– Лучше оставайся пока здесь. Не разбредутся за это время твои монахи. А и разбредутся, не велика беда.

Король прибыл в Компендий в начале весны, такой же дождливой и угрюмой, как зима, и как нельзя более соответствующей состоянию тяжелого, гнетущего страха, в котором пребывало большинство местных обитателей. Если человек ради мести откадался от надежд на императорскую корону и прекратил войну, к которой была так привержена его душа, где скрыться нам, сирым? – думали они.

…Впервые он позвращался из похода не победителем, и впервые – по крайней мере с тех пор, как он покончил с прежним разбойным существованием, его не встречали толпы народа. Напротив, люди разбегались с его пути. Замечал ли он это? Неизвестно. И так же прятались и жались к стенам придворные и слуги в Компендии. И никто не осмелился взглянуть в лицо королю.

Единственным, кто во дворе замка решился выйти ему навстречу, был Авель. Все почему-то ждали, что он падет королю в ноги. Но он просто подошел к королю, когда тот спешился, и склонил голову. Эд бросил поводья и кратко спросил:

– Где?

Авель прекрасно осознал, о чем речь, и ответил:

– У святого Вааста.

Эд повернулся и, не говоря ни слова, направился в замок. Авель поплелся за ним. Он был здесь, пожалуй, единственным, кто смутно понимал, что произошло с Эдом. Человек, переживший страшные, почти непереносимые телесные страдания, поневоле составляет некоторое представление о страданиях души. Не умея выразить, что есть безнадежность или немое отчаяние, Авель инстинктивно чувствовал их присутствие, как дикарь или животное.

По пути к королю и монаху присоединился Альберик. Но, когда все трое вошли в королевские покои, последний отошел в сторону. Он догадывался, что будет лучше, если обо всем случившемся королю расскажет Авель.

Эд сел в кресло и так же молча уставился Авелю в лицо. И, под прицелом этого невыносимо тяжелого взгляда, приор начал свой рассказ. Изъясняться длинно он не умел, а потому говорил путано, сбивчиво и неоднократно повторяясь. Но Эд не перебивал его, хотя наверняка все, что он слышал, было ему уже известно. Завершил Авель свое повествование рассказом о смерти Фулька.

– Он умер грязной и позорной смертью. Так покарал его Бог.

– Бог? – произнес Эд лишенным всяческого выражения голосом. – Бог отнял у меня все. Даже месть.

Холод, прозвучавший в этих словах, поразил Авеля даже больше, чем их смысл, противный любому верующему христианину. До него внезапно дошло, что имел в виду Альберик, сказав, что если бы Эд оплакивал умерших, все было бы гораздо лучше.

Прочий же люд, узнав от тех, кто сопровождал Эда в похоже, что тот не проронил ни слезы по жене и сыну, подивился его бесчувственности. И невольно вспоминали, как горько, от всей души, плакал по ним граф Парижский. Поистине, у Эда было каменное сердце.