Успеть. Поэма о живых душах - Алексей Иванович Слаповский

А вот Антон одиноко едет по ночному городу, растерянный и не верящий, что все кончено, как не верят и его французский собрат по несчастью Жак, и китаец Ли Веймин, и бразилец Габриэл. Почему так резко изменилась моя Настя, моя Камилла, моя Лиу, моя Паула? — думают они. Равнодушно соглашаются с обвинениями, откровенно признают свою непорядочность, терпят грубость — почему? Как почему! — озаряет Антона, Жака, Веймина и Габриэла. Они нарочно это делают! Они хотят показать себя хуже, чем есть на самом деле! Для чего? Для того, чтобы мы, Антон, Жак, Веймин и Габриэл считали Настю, Камиллу, Лиу и Паулу стервами, чтобы не жалели о них, чтобы облегчить расставание — со стервами разойтись проще! Но, думают Антон, Жак, Веймин и Габриэл, если они так нас жалеют, если хотят смягчить разрыв, значит, не все угасло! Больше того, они не нам показывают злую и непреклонную решимость, они убеждают в ней себя! И Антон, Жак, Веймин и Габриэл улыбаются, представляя, как они дадут понять Насте, Камилле, Лиу и Пауле, что раскусили их.

А отцы Антона, Жака, Веймина и Габриэла едут к ним на выручку, и это вполне допустимое совпадение, учитывая, сколько людей живет на свете и сколько отцов в одно и то же время спешат спасать своих детей.

Их сильнее других терзает тревожная бессонница, но вот засыпают и они.

Засыпает в объятиях красавца-мужа железнодорожная красотка-кассирша, которая не продала Галатину билет, и она вдруг говорит:

— Сегодня такой чудик приходил. Сам старик, а в шляпе такой ковбойской и весь, как ковбой.

— Чудиков у нас хватает, — сонно отвечает муж.

Одиноко засыпает дежурная по вокзалу, ни о чем не думая и ни о чем не печалясь, потому что ей не о чем думать и печалиться.

Спит Руслан Ильич, у которого сон мало чем отличается от яви.

Засыпает Нина, мучась от того, что сказала отцу, будто ее ничто не мучает, на самом деле это не правда, это лишь идеал, которого она хочет достичь так, как достиг этого Гера, только что деловито насытившийся любовью и деловито нырнувший в сон — счастливый человек!

Лежит без сна рядом с супругой Иван Сольский, озабоченный думами о завтрашнем дне и хлебе насущном. Татьяна тоже не спит, у нее занятная особенность — не может заснуть раньше мужа. Сколько раз говорил ей Иван: «Не жди ты меня, спи, я, может, всю ночь ворочаться буду!» — «И я поворочаюсь, — отвечает Татьяна. — Нечестно будет — ты думаешь, работаешь, а я дрыхну!»

Паша Любезкин видит очень странный сон, он видит тюрьму, похожую на крепость, которую осаждают орды врагов, осаждают красиво и мощно, как в давнишней рекламе банка «Империал», а цель у них — выгнать сидельцев и занять их камеры. Паша стоит на крепостной стене и призывает: «Не отдадим нашу альма-матер! До последней капли крови будем биться!» — «Да!» — отвечают, потрясая щитами и топорами викинги, неизвестно откуда появившиеся на стене. На этом сон обрывается, чем дело кончилось, неизвестно.

Тяжело, болезненно, со стонами и всхлипами спит Буренцов, а рядом сидит любящая и ненавидящая его дочь Полина.

Тихо и спокойно спит жена Виталия Лариса, привыкшая к поездкам мужа и к тому, что он всегда благополучно возвращается. И вдруг открывает глаза. Будто кольнуло ее что-то или услышала громкий посторонний звук. Она не знает и не догадывается, что Виталий ночует в чужом доме, да и не о нем сейчас думает. У нее странное ощущение — что где-то в мире происходит что-то, о чем она понятия не имеет, но это что-то касается и ее жизни. И не только в этом мире, то есть на земном шаре, а где-нибудь в космосе. Летит метеорит к Земле, а мы и не знаем, думает Лариса. Шарахнет, и вымрем, как динозавры. С другой стороны, если столько тысяч лет на шарахало, может, и сейчас обойдется, успокаивает себя Лариса, но заснуть никак не может.

Не спит и рассказчик, то есть автор этого текста, то есть я. Застыл я за столом, гляжу я в календарь и прикидываю, как успеть, как этот текст закончить к осени, и другие, не менее важные, да еще хорошо бы привести в порядок дачу, недавно купленную в Подмосковье, у станции Икша. Дача обычная, от советских времен, без удобств, поэтому бабушка-хозяйка продала ее довольно дешево. Муж бабушки лет уж десять как умер, оставив после себя богатое наследство заботливого хозяина. К примеру, в металлическом кузове-фургоне, снятом когда-то с какой-то машины и приспособленном под склад ценностей, обнаружились груды и завалы в виде обрезков шлангов, проводов, веревок, кабелей, досок, труб, фанеры, а также несколько бумажных мешков с окаменевшим цементом, бесчисленное количество банок и коробок с гвоздями, винтами, хомутами и хомутиками, шурупами, дюбелями, а еще полдюжины ножовок по дереву и металлу, двуручных пилы — две, молотков — четыре, старых перчаток и рукавиц — не считано, два топора с ручками и три без ручек, отвертки всех мастей, причем каждой масти тоже по две-три штуки, а трехгранных напильников, ржавых и совершенно одинаковых, хранилось в отдельном ящичке, я специально посчитал, девять штук. Там много еще чего было; когда я впервые открыл с трудом поддавшуюся, ржаво заскрипевшую дверь, бабушка была рядом, глянула, тут же отвернулась и сказала в сторону: «Лет пять не открывала. Вы уж сами разбирайтесь, что вам надо…»

А над календарем у меня висят часы. И в кухне часы, и в комнатах, и на руке, и в телефоне, и в ноутбуке, и в планшете, и я всегда знаю время, и дамоклово слово висит надо мной: успеть.

Я вдруг вспоминаю очень давнее и, казалось, совсем забытое. Мама и папа ведут меня и брата на станцию «Разбойщина» из одноименного поселка под Саратовом, где мы тогда жили. Мы собрались в город, в зверинец. Мне лет пять или шесть, я никогда не был в зверинце, я очень туда хочу, я тороплю родителей: «Давайте быстрей, опоздаем же!» Поезда, то есть электрички, ходили тогда не часто, вот я и волновался. Представлялось страшное: электричка уйдет без нас, следующую родители не будут дожидаться, у них слишком много дел даже в выходные дни, мы вернемся, они пообещают поехать через неделю, а через неделю зверинец увезут, он же передвижной, и я никогда не увижу настоящих зверей. Я чуть не плачу, но креплюсь, я вообще редко плакал в детстве, не потому, что рос мужественным, а —