Помни обо мне - Софья Подольская

карету, бережно усадил меня рядом с принцессой, скользнул по нам быстрым взглядом, в котором гнев горел ярче маяков Сан-Мишель, и, не проронив больше ни слова, исчез.

Только дверца кареты стукнула, отрезая нас от внутреннего двора замка Мален. Я отпустила ремень дорожно сумки и медленно, чтобы не тревожить стянутые тугой повязкой ребра, откинулась на удобную спинку. Хвала Интруне, боль, усмиренная настойкой и молитвами сестры Марии-Луизы, выпускала свои когти лениво и нехотя, точно сонный кот. Ночное бдение, пост и два дня в монастырском госпитале были не зря — святая сочла меня достойной своего дара, а значит на ноги я встану достаточно быстро. Если не наделаю глупостей.

— Нет! — хриплый вскрик принцессы, отвлек от списка искушений, которым в моем положении поддаваться совершенно не стоило.

Я перехватила шарившую в темноте холодную, как могильный камень, руку принцессы и спокойно, насколько хватало сил и голоса, сказала:

— Тише, сестра Ло… Ваше высочество. Все хорошо, вы в безопасности в экипаже вашего кузена, маркиза Ривеллен, и вот-вот уедете в столицу. Ваш брат ушел за сестрой Марией-Луизой. Совсем скоро они присоединятся к вам и вы поедете…

Я успокаивала ее рассказом о будущей дороге, аккуратно гладила дрожащие пальцы и думала, что Дарьен три сотни раз прав, решив убрать ее из этого проклятого места. Чем меньше она будет помнить о нем, тем лучше.

— А ты? — голос принцессы, слабый, почти детский, помог отогнать тяжелый запах просыпающегося кошмара. — Ты поедешь со мной?

И на бледном, словно серп молодой луны, лице Эльги, в озерах широко распахнутых глаз и в самом тоне этой просьбе не было ни издевки, ни привычного высокомерия — только слезы и страх маленькой девочки, которая поняла, что чудовища существуют не только в сказках, а благородные рыцари не всегда успевают прийти на помощь.

Если вообще приходят.

— Да, — я кивнула, пожимая уже теплую ладонь, — я поеду с вами, Ваше Высочество.

Я отвезу тебя домой, девочка. Туда, где, ты сменишь пропитанную слезами и страхом одежду, на то самое белое, а может, голубое с золотом платье. В круг родных и тех, кто дорожит тобой, и каждым словом, каждым жестом будет напоминать, сколь ты драгоценна. Эта ночь, сейчас невыносимо, болезненно яркая, поблекнет и однажды ты вновь почувствуешь себя сильной. Возможно, достаточно сильной, чтобы встретиться лицом к лицу со своим обидчиком. И отомстить. А если нет, всегда есть те, кто отомстят за тебя. Потому что любят.

Помнят.

Я достала из сумки кинжал с озера Вивиан и вложила его в ладонь Эльги.

— Возьмите, — в моих словах звучало эхо слов наставницы, — после я покажу, что с этим делать.

Она поднесла ножны к лицу, потянула за рукоять и завороженно смотрела, как медленно режет густую темноту полоска отменной кастальской стали. Улыбка, исказившая красивые губа, была болезненной, точно открытая рана.

— Я, — Эльга сглотнула, — смогу… Смогу его… Убить?

В ее голосе и взгляде читался страх человека, которому еще не приходилось отнимать жизнь.

— Он уже мертв, Ваше Высочество, — моя улыбка, тон и небрежное пожатие плеч, словно просили ее не думать, не беспокоиться о делах столь несущественных, — просто пока не знает об этом. А это, — я аккуратно взяла Эльгу за руки, помогая спрятать клинок в ножны, — это поможет вам избавиться от воспоминаний.

Она прижала кинжал к груди, зевнула и откинулась на мягкую спинку. Бледные веки опустились, и я решила было, что принцесса спит, когда до меня донесся сбивчивый шепот:

— Хорошо. Только не уходи. И не говори… Ее Величеству. Тебя… Отошлют. Не хочу…

— Я не скажу.

Но ответом мне было лишь размеренное дыхание.

Я отдернула плотную шторку, впуская в шкатулку с драгоценнейшей из адельфи Арморетты сизое утро и терпкий дым трубки Кодра. И набрав полную, насколько позволила повязка, грудь этой спасительной горечи, закрыла глаза. События ночи, точно кирка могильщика, разворошили мерзлую землю над тем, что было похоронено вот уже много лет. И в любой другой день я бы вырвала выстрелившие сорными травами воспоминания, утоптала до каменной твердости земляную плиту над останками прошлой жизни и пошла бы дальше не оглядываясь. В любой другой день. Не сегодня. Не после разговора с Дарьеном, когда лишь ноющие ребра и появление сестры Марии-Луизы, удержали меня от того, чтоб сползти к нему на колени, обнять, разрыдаться, как в детстве, и рассказать, как вместе с осенним туманом поползли по Седонне слухи о служанке, что исчезла из Чаячьего крыла с драгоценностями убитой горем баронессы. И что новый барон обещал любому, кто доставит к нему голубоглазую беглянку, десять овец, мешок зерна, а еще нож самой лучшей стали. Как Магин, верная Магин уговаривала Гвен остаться. Затаиться, переждать зиму, и, если барон не успокоится, весной вместе уехать на север. Но Гвен не послушала, сбежала. Опять. Оставив Жовена, деньги, которых должно было хватить до весны, свои детские драгоценности (все взрослые, что дарил отец, забрала Констанца) и записку, где обещала дать знать, как только поступит на службу. Она была свято уверена, что знаний наследницы баронства хватит для места хотя бы помощницы экономки. Тем более что в Сан-Мишель, куда она добралась с группой паломников, сбив ноги и утратив на размытых дождями дорогах остатки благородного лоска, не было недостатка в богатых домах. И ни в одном из них не ждали прислугу без опыта и соответствующих рекомендаций.

Дни и деньги утекали, точно вода сквозь сито. Роскошные особняки прихода святой Юнонии, сменили дома попроще, двери которых выходили не в уютные садики, а на улицу, усыпанную яблоками совершенно иного толка. Тут требовались прачки, кухарки, поломойки и горничные, причем желательно в одном лице и за совершенно ничтожное жалование. И опять же требовали рекомендации. Но вот, в один из дней нарядно одетая женщина, выслушав нарочито уверенный рассказ уже почти отчаявшейся Гвен, окинула ту от макушки до мокрого подола цепким, как крысиный хвост, взглядом и очень довольно улыбнулась.

— Конечно, конечно, милочка. Заходи. У меня найдется для тебя работа.

Кто ж знал, что день, начавшийся так чудесно, закончится…

Препаршивейше, кажется, так сказал Дарьен.

Да, препаршивейше.

И что Гвен, считавшая себя такой взрослой, умной, сильной, почти неуязвимой, не выживет в той пахнущей жасмином и первой кровью комнате — ради клятвы, данной именем праматери Керринтрун, я, Алана, заставила дочь Ниниан и Ольдрена умереть. Месяц за месяцем с ожесточенной поспешностью я вытравливала из себя ее жесты, манеры, привычки, воспоминания, сохраняя лишь память о клятве и брате, которого вновь увидела, лишь когда скопленных денег