Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Беньямин бросил последний взгляд в комнату под ними и задавил вскрик. Девушка теперь стояла и смотрела прямо на него. Зеркало повалено, щетка валяется на полу. За пеленой светлых волос лицо ее было тощим, как у юной ведьмы. Ее шепот был не громче тоненького щебета птицы в зимнем тростнике.

– Тебе здесь нельзя.

– Так тебе правда не интересен Курт? – не унимался Вильгельм.

Губы у девушки вновь задвигались.

– Тебе здесь нельзя.

– Нет. – Беньямин тихо закрыл защелку, рот у него вдруг пересох. Он плюхнулся рядом с Вильгельмом. Тот придвинулся ближе и обвил Беньямина рукой. Его жилистая сила напугала юношу куда сильнее, чем навязанная близость. Когда потребовался поцелуй, он закрыл глаза и представил, что эта слегка щетинистая щека – его брата. Вильгельм тихо рассмеялся.

– Не вполне то, что я представлял, Бен, но время на нашей стороне. – Он направился к лестнице. – Больше здесь быть незачем. Пойдем лучше.

Беньямин ткнул в последние ставни.

– А тут…

– Пусто.

– Нет. – Его затопило ужасом. – Нет, не может быть. Вильгельм пошел дальше, а Беньямин бросился к последнему глазку и действительно обнаружил за ним темную пустоту, хотя почти уверен был, что слышит, как по этому пространству под ними вьется плач. Сверху туда проник щелчок: Вильгельм отпер дверь в коридор. Плач сделался громче, а Беньямин все смотрел и смотрел в бойницу.

– Ты где? – выдохнул он во мрак. Плач прекратился. Лицо девочки всплыло из черноты, бледное, размытое, нечеткое, как портрет, нарисованный карандашом. Губы у нее зашевелились, но никакой звук не достиг его ушей. И вот уж ее черты вновь растворились в темноте. Безнадежный плач возобновился. Беньямин потер глаза. На сей раз он и впрямь увидал призрака.

– Бен! – раздался снизу тревожный шепот.

– Иду. – Беньямин быстро запер ставни и поспешил за Вильгельмом. И лишь спустившись по лестнице, он понял, что, вероятно, обнаружил кое-что важное: волосы у девочки-призрака отрезаны, она была почти бритой. Но времени расспрашивать спутника уже не было. Лицо Вильгельма избороздило беспокойством, и он несся по лестнице вниз через две ступеньки.

– Мы задержались наверху дольше положенного, – пробормотал он. – Мне миллион всяких дел надо было сделать. Уповаю лишь на то, что начальник… – Они добрались до предпоследнего пролета, и он замер, настороженно оглядывая залу. – Ладно, мой юный друг, я тебя провожу до кухни. Дальше ты и сам дорогу наружу отыщешь. – Он заспешил через залу, но тут парадные двери распахнулись – и воплотились худшие страхи Беньямина.

– Какого черта он здесь делает? – проревел белобрысый человек, срывая пальто и бросая его на пол.

– Это мой юный племянник, я вам о нем говорил, герр Клингеманн, – сказал Вильгельм и встал между ними. – Сынок моей сестры, из Бургенланда. Вы любезно разрешили, чтобы он работал со мной в паре.

– Племянник? Черта с два, лживая ты жаба. – Улыбка у Клингеманна была сладка и убийственна. – Любому дураку ясно, кто он такой. – Он понесся на них, на ходу намеренно сшибая жардиньерки; мраморные нимфы теперь валялись надколотые или разбитые вперемешку с высыпавшейся землей и раздавленными цветами. Беньямин вспомнил разбитый столик в саду и задрожал. – Он еще и шпион этого мерзкого брехуна Бессера. А если он и твой друг, то ты тоже пшел вон.

Вильгельм глянул на Беньямина и отошел в сторону, на лице – презрение.

– Я ошибся, сударь. Он мне никто.

– Я не шпион Бессера, – закричал Беньямин, отступая, пока дальше стало некуда. Откуда ни возьмись явился Курт, навис над ним, а повар – хоть женщина он, хоть мужчина – отрезал последний путь к отступлению через кухню. В зале уже толпились и другие люди – ни единого дружественного лица. И только Клингеманн по-прежнему улыбался, похрустывая костяшками на руках.

– Вечно ты не в том месте не в то время. Я тебя предупреждал, Judenscheisse[107].

Двенадцать

Много дней подряд я не ухожу далеко от нашего сарая и стараюсь быть невидимой. Пробую поговорить с Леной, но она сейчас болеет и слишком много плачет. А больше никто не хочет разговаривать. Когда не работают – спят или пялятся в пустоту, хотя смотреть тут не на что. Лотти вся истрепалась, искать Даниила тоже без толку: он будет прятаться, пока укусы не заживут. Порезы и ушибы сменяются порезами поглубже и ушибами посильнее.

Одна радость осталась – школа по вечерам. Сесили говорит, что я ее лучшая ученица, но малым деткам в класс нельзя, и потому я перестаю сосать палец. Она зовет меня маленьким полиглотом и учит про греков, и римлян, и про геометрию, показывает теорему Пифагора – рисует в грязи палкой. Начала показывать мне и его тетраксис – он мне нравится, потому что он волшебный, – но шел сильный дождь, и треугольники с числами все время смывало, я не успевала складывать. И мы тогда сели на пороге сарая и стали говорить про Пифагора и его бобы. Когда я сказала, что мои волшебные бобы украли, Сесили погладила меня по руке и рассказала про зеленых эльфийских деток, которые вышли из леса в Англии и питались исключительно бобовыми ростками. Ее можно уговорить, и она расскажет, как английские короли жгут пироги, прячутся в дубах62 или отрубают головы своим женам, но настоящие сказки она не умеет, только историю. Я ей говорю, как все это скучно, а она мне напоминает про других детей, и в конце концов я насильно их усаживаю и заставляю слушать себя.

Еще кое-кто рассказывает тут сказки, но не очень хорошие. У нее они получаются пум-пум-пум, будто тонкие ломтики простого сухого хлеба падают на тарелку. У меня же они жирные, сочатся жженым сахаром, из них смородина и приправы прут во все стороны. Когда другие дети вправду голодны, я их веду в темные-претемные леса, разделываюсь с ведьмами всякими ужасными способами и даю детям съесть пряники. Другую рассказчицу зовут Ханна.

– Итак, дети, – говорит она, – сегодня я вам расскажу новую сказку. Она про двух людей, которые спорили из-за старого сливового сада. Оба говорил, что сад – его. Оба могли доказать, что это его отца сад и ничей еще, отец посадил его много лет назад. И так они ссорились много месяцев. В конце концов их жены заставили их пойти с этим делом к ребе. Тот все выслушал. Но так и не смог принять решение, потому что оба спорщика с виду были правы. Наконец он сказал: «Раз я не могу решить, чей это сад, остается одно: пойти и спросить саму землю». И вот мудрый старый ребе пошел не спеша прочь из деревни и добрался до сливовых деревьев. Там он приложил ухо к земле и стал слушать. И вот уж ребе выпрямился и сказал: «Господа, земля говорит, что не принадлежит ни одному из вас. Наоборот – вы оба ей принадлежите».

Какая-то женщина рядом латает юбку и улыбается, но дети сидят и ждут, хотя всем понятно, что история закончилась. Дурацкая история, и я так и хочу сказать, но Грет меня всегда предупреждала, что с людьми, которые выглядят странно, нужно осторожно.

Ханна, кажется, самая безобразная женщина на свете. Она уродливее даже той горбатой цыганки, что приходила к нашим дверям по весне с корзинами нарциссов, а осенью – со Steinpilze. Может, она тоже была ведьма. Грет всегда у нее что-нибудь покупала. Не покупать – плохая примета. Цветы Грет потом ставила в банку из-под варенья, на подоконник, чтобы цыганка видела, если мимо шла. Грибы закапывали поглубже в саду. Те хоть и похожи на обычные белые, но могли оказаться ядовитыми поганками. Ханна подволакивает ногу, когда ходит, и наматывает грязные старые тряпки на пальцы. Лицо у нее с одной стороны перекручено, как выжатая посудная тряпка, а где отросли волосы, там они полосатые, как ее юбка. Когда не рассказывает истории – разговаривает с любым, кто готов ее слушать… а если некому, бормочет сама с собой.

На этот раз Даниил сам меня находит – не успевают еще зажить собачьи укусы. Не говорит, что скучал по мне, но я знаю, что скучал, потому что я по нему тоже скучала. Некоторые дети болтаются поблизости – ждут моих сказок, приходится их прогнать. Один липнет к Даниилу и не хочет уходить, даже когда я берусь за палку.

– Это что? Твоя тень?

– Пусть будет, – говорит Даниил. – Он же тебе не мешает.

– Ты чего пристал? А ну брысь отсюда.

Даниил встает между нами.

– Не будь как…

– Я хочу разговаривать только с тобой. Не хочу, чтобы она слушала.

– Это он, а не она, – напирает Даниил, но мы оба смотрим на этого новенького с сомнением.

– Ну ладно. Как тебя зовут? – Существо ничего не говорит, только смотрит на меня громадными лягушечьими глазами. Оно тоненькое, как бумага, и такое же бледное. Не знаю, были у него вообще волосы или нет. – Ну? – допрашиваю я и щиплю его за плечо. Быстро отдергиваю руку. Странное это плечо на ощупь, будто кости резиновые. – Ты мальчик или девочка? Скажи что-нибудь. – Я заношу ногу – того и гляди пну, легонько: проверить, ноги, что ли, тоже резиновые?