Том 4. История западноевропейской литературы - Анатолий Луначарский

Такова была реформация в Германии. Никакой значительной литературы, кроме духовной, богословской, кроме перевода Библии, очень хороших псалмов, которые написал Лютер, и разных трактатов на духовные темы всех этих сект, она не создала. Таких произведений, которые объединяли бы одинаково всех врагов католицизма, не было. Почему? Потому, во-первых, что движение распалось на множество различных сект. Мы видим, например, постоянную борьбу между Лютером и Цвингли. О Цвингли Лютер говорил: «Вы не нашего духа!» А сам Лютер, как известно, был в высокой степени ретроградом в политических и социальных вопросах. Поэтому в этой мешанине, которая повергла Германию в Тридцатилетнюю войну, не было элементов для того, чтобы создать крупную литературу. Но этого мало. Вообще реформация антихудожественна. Иезуиты сразу сказали себе: завоюем сердца людей через искусство. Они пустили в ход архитектуру, живопись, скульптуру, музыку, поэзию — все, что можно, и создали тот завлекательный католицизм, который и сейчас еще с ума сводит, в особенности женщин юго-западных стран, которые являются опорой поповства. Реформация, наоборот, будучи буржуазной по существу, старалась утвердиться на том, что нам-де не нужно никакого великолепия, нам не нужно никакой помпы. Все должно быть просто и здраво. Бог создал людей, чтобы они трудились. Так и жили бы они и хвалили бы господа бога своего. Деньги нечего тратить, прибереги их на черный день. А все остальное — грех. Каждый должен жить, работать, прижить определенное количество детей, и все тут. И решительно ко всем вопросам жизни было такое прозаическое, трезвое, как серый день, отношение.

Своего апогея это реформаторское учение достигло в одной известной фигуре поздней реформации — во Франклине, которого Зомбарт взял за образчик идеолога первоначального накопления3. Грех потерять лишний час, грех потерять лишний рубль на что-нибудь, — все должно идти на накопление. Все это хорошо для буржуазии, которая в первый раз осознала себя, и на этой честности, на этой трезвости, на этом скопидомстве, на этих добрых нравах готовила свои революционные позиции.

Но если такая буржуазия давала себя знать в Германии, а в более счастливых условиях (например, в Женеве с Кальвином или в голландских республиках, которые в то время освободились от Испании) создавала уже для себя некоторую идеальную среду, то все же буржуазия этого типа — не богатейших негоциантов, а целой компактно сложившейся массы среднего сословия, особенно сильна была в Англии. Там к деревенской джентри, то есть среде мелких помещиков и крупных фермеров, в значительной степени присоединились и ремесленники, торговцы, интеллигенция и даже среднее и мелкое духовенство под лозунгом страстной борьбы против папизма, и не только против папизма, а и против той реформы, которую принес с собой Генрих VIII, — против реформы, поставившей вместо папы кесаря, то есть английского короля, вместо римских кардиналов — английских епископов и забравшей все доходы, принадлежавшие Риму, в королевский фиск. Эта реформа не удовлетворяла широкие массы, эта реформа удовлетворяла только торговые верхи, представителем которых был Генрих VIII. А тут уже вся мелкая и средняя буржуазия вполне поняла свою огромную силу и стала напирать и в Шотландии, и в самой Англии на Стюартов, тем более что Стюарты были не простыми последователями Генриха VIII, а остались сторонниками католицизма; это движение пошло против папства и против англиканской церкви, с королем во главе, и даже не остановилось на пресвитерианстве, то есть на левых формах реформации, а пошло прямо к пуританским идеям. Левеллеры уже думают о том, что не нужно частной собственности и что люди должны спасаться в какой-то братской церкви, а все пуритане отстаивают права личности на такой основе: «Мне не нужен священник, потому что я сам священник! Я среди своей собственности сам хозяин, никакой король, никакое государство мешаться ко мне не должно. Если мне нужна полиция и армия, я могу создать их по свободному сговору с соседями». Это было проявление мещанского индивидуализма в эпоху большого расцвета средней буржуазии в Англии, — расцвета, вызванного и победой над Испанией, и начинающимся развитием торговли, и подъемом ремесел. И если снизу к пуританам примыкала пролетарская и мелкобуржуазная крестьянская масса, то и сверху к ним приходили элементы вплоть до отдельных высоких лордов, чувствуя в них силу. Эта буржуазия выделила из своей среды своего великого предводителя, одного из величайших буржуазных революционеров, Оливера Кромвеля, человека, многими чертами напоминающего Петра Великого, с той разницей, что это не был царь, а человек, выдвинутый революцией. Он захватил деспотически в свои руки власть, создал армию, которая рубилась превосходно. Вождь ее, Кромвель, сделался цезарем, императором; его поддерживали солдаты, иногда даже против пуритан. Он пользовался огромной властью и как революционный диктатор сумел в значительной степени сломить сопротивление Ирландии, соперничество Голландии и придал Англии тот громадный блеск морского могущества, который она после него никогда уже не теряла. Это, бесспорно, был один из величайших государственных людей, каких знает история, и, конечно, величайший из тех, кого выделила мелкая буржуазия; революционеры Французской революции были мельче по масштабу, чем Кромвель.

Для развития поэзии и искусства тогда не было благоприятных условий. Пуритане в церковь собирались для того, чтобы гнусавыми голосами распевать очень плохие псалмы с очень плохой музыкой, и больше ничего. Проповедь произносил тот, на кого «нисходил дух божий», и она представляла собой болтовню на библейские темы. Тут нет никакого места для развития искусства. Несмотря на это, из среды пуритан выдвинулся поэт, почти столь же великий, как Кромвель, а именно его друг Джон Мильтон.

Джон Мильтон был революционный публицист, писавший против папы, против монархии, за крайние формы демократии, за республику, за свободу развода, за свободу личности, за свободу слова, причем он, например, католиков хотел лишить свободы слова и гражданских прав. Он был, очевидно, последовательный революционер, а не болтун, и в этом смысле, как публицист, защищавший свои революционные доводы до конца, он являет собой образ одного из самых последовательных республиканцев в то время, когда еще Французской революцией и не пахло. Вместе с тем он был великий поэт. Он написал две поэмы4, из которых одна особенно великолепна. Это — «Потерянный рай».

Маркс говорил, что буржуазные революции очень часто берут себе напрокат какие-нибудь наиболее подходящие костюмы прошлых эпох, и гениально отмечал: «Английская революция явилась в библейской одежде, а французская в греко-римской; тоге»5.

Действительно, английская революция рядилась в библейские одежды. Пуритане очень охотно склонялись не к Евангелию, а к Библии, потому что Библия вся проникнута мелкособственническим духом. Израиль под кущами своими, под. смоковницами своими, у каждого должна быть своя смоковница, свой виноградник, каждый должен питаться от шерсти овец, своих, от молока коз своих. Это — кулацкий идеал, правда, уравнительный. Не надо обижать бедных, не надо вообще, чтобы были бедные; но это не значит, что нужно объединить имущество. Социальные идеи Библии таковы: каждый двенадцатый год долги прощать, каждый сороковой год делать передел… Это мелкобуржуазная социалистическая идея: если кто накопил много долгов, пусть простит, если у кого много земли, а у меня мало, нужен передел. Богатые — грешники, богатый всегда алчет дома вдовы и поля сироты. И пророки, главные творцы Библии, стояли на стороне бедноты, и все эти герои — Гедеоны, Зоровавели6 — вели часто весьма жестокую борьбу с богатыми, знатными, которые являются жрецами и слугами Ваала, Маммоны и других божеств. Все это нетрудно было пуританам к себе применить: богатые пожирают наши поля, наши дома, а мы хотим иметь свою смоковницу, иссечь этих, слуг Ваала мечом и прекрасно себя чувствовать в дружной компании сравнительно бедных, но в общем имеющих свою собственность хозяйчиков, которые ведут свою солидарную войну. Это — военный кооператив хозяйчиков.

Идеалами Библии проникается и Мильтон. Он берет за сюжет грехопадение. В центре внимания у него стоят такие фигуры: бог как устроитель мира, который в значительной степени дает всему идти своим чередом, — он особенно в дела не вмешивается, — затем Адам и Ева, представляющие собой прелестную супружескую чету, которая являет собой ту добродетель, которой требуют пуритане, — честность, ложе нескверное, уют очага и все патриархальные начала. Самое любопытное — это отношение Мильтона к Сатане. С одной стороны, Сатана есть зло, поэтому он неприятен Мильтону, который, как пуританин, стоит за бога. Вместе с тем, Люцифер бунтарь, а Мильтон тоже представитель бунта. И самое гениальное, может быть, заключается в том, как он изображает Сатану. Он говорит, что Сатана в конце концов не прав, что он вносит беспорядок в мир; другое дело если бы он выступал против пап-безбожников!