Лашарела - Григол Абашидзе

— Не бывать по-вашему! — объявил разгневанный царь.

Тогда визири поднялись с мест и дружно заявили:

— Мы отказываемся служить тебе, пока не перестанешь вершить дела злые и недостойные.

С этими словами князья покинули зал, и царь остался в одиночестве. Его голову венчал венец, в руках он держал скипетр, но он был бессилен. Оскорбленный, отчаявшийся царь готов был биться головой об стену, дрожал от гнева.

В ту ночь он не сомкнул глаз. Знатные феодалы, владетельные князья и эристави отвернулись от него. За пределами дворца и личных уделов Георгий не имел ни власти, ни влияния.

В распоряжении эристави было войско, через их руки проходили все государственные доходы, а у царя не было ни воинов, ни денег.

Вот когда пригодилось бы царю наемное кипчакское войско. Если бы, по примеру своего великого предка царя Давида Строителя, он заполучил тридцать тысяч воинов, то теперь феодалы и вельможи не посмели бы отступиться от него. А если бы даже кто-нибудь из них и был таким дерзким, Георгию стоило только махнуть рукой, чтобы повергнуть его в прах, разрушить все крепости ослушника.

Значит, к этому дню готовились эристави, когда воспрепятствовали найму кипчакского войска, подсекли крылья власти и могуществу царя. Ведь и тогда они так же единогласно пошли против его воли.

Но в ту пору хоть Ахалцихели был для Лаши надежной опорой. И могуч и умен был Шалва. Было еще несколько единомышленников, стоявших рядом с царем и преданных ему. Но Ахалцихели отступился от Георгия раньше других вельмож и удалился в свои владения, сидит в своем замке.

Рубежи Грузии, все перевалы и горные проходы находятся в руках князей. Без их воли птица не перелетит через границу. Без их согласия царь не может призвать войско подвластных стран.

Все пути отрезаны. Георгий должен выбирать: или отказаться от Лилэ, или отречься от престола и царского венца. Он не может решиться ни на то, ни на другое, а третьего не дано.

Лаше не с кем было поделиться своими мыслями и заботами, не у кого спросить совета, и от этого еще тяжелее становилось на душе.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

К воротам дворца подошел старик в овчинном тулупе. За спиной котомка, в руках посох. Под тулупом — пховская вышитая рубаха. Он весь был покрыт серой дорожной пылью. Седые волосы ниспадали на плечи, борода закрывала грудь. Старик с трудом волочил ноги, согнувшись в три погибели, он опирался на посох и часто отдыхал.

Остановившись у ворот, старец присел на камень, он тяжело дышал.

— Тебе что, дед? — приблизился к нему стражник.

— Царя жду… — коротко ответил старик.

— Царя нет во дворце, и сегодня он не будет оделять нищих.

— Я не за милостыней. Я пришел судить царя, — ответил старик и поднял сверкающие огнем глаза на изумленного неожиданным ответом стражника.

Стражник отошел. Он направился к начальнику дворцовой стражи и передал ему слова чудного старца. Начальник подошел к старику.

— Ты что, дед, царя бранишь? Разве не знаешь, что за оскорбление государя наказывают всякого на земле грузинской?

— Я пришел не царя бранить, а судить воспитанника своего, — спокойно ответил старик, берясь за посох.

Стражники не удивились словам старика: странствующие дервиши и монахи обычно называли себя отцами и наставниками царей и всего народа и брались судить не только царей, но и всех потомков Адама на земле.

— Отойди от ворот. Нельзя сидеть вблизи дворца! — приказал начальник стражи.

Старик встал, опираясь на посох, и отошел от ворот, сел прямо на землю, отпил воды из кувшина, извлек из котомки краюху хлеба и неспешно принялся за еду.

Три раза сменилась стража у ворот дворца. Старик сидел на том же месте и всем давал один и тот же ответ:

— Не за милостыней пришел я, а пришел судить царя, воспитанника моего.

Наконец слова эти дошли до слуха Георгия, и он пожелал выслушать странного пришельца.

Царь вышел из ворот дворца вместе с Лилэ, впереди бежал маленький Давид.

Старик окинул взглядом царя и его немногочисленную свиту. Полузакрытые в дремоте глаза его вдруг странно засверкали, когда он увидел Лилэ. Минуту он с восхищением смотрел на нее. Им чуть было не овладело раскаяние: зачем он пришел обличать царя? Он готов был схватить свою котомку и бежать отсюда.

Но, видимо преодолев сомнения, он отвел глаза от красавицы, нахмурился и, склонив голову, ожидал приближения Лаши.

— Благослови, отец, царевича, благослови! — обратилась к нему Лилэ, и голос ее прозвучал в ушах старца, как пение сказочной сирены.

Словно покрытый золой, чуть тлевший жаром уголек вспыхнул в душе старика от звука этого голоса, и он невольно размяк.

— Да благославит бог царевича, да пошлет ему здоровье и силу! — бодрым голосом проговорил старик и перекрестил мальчика, с удивлением взиравшего на него.

Голос старика показался царю знакомым. Под тулупом он разглядел пховскую рубаху. Но все же он не узнавал странника.

— Так ты говоришь, что пришел судить меня? Разве ты мой наставник? — спросил Георгий и ближе подошел к старику.

— Время изменило мое лицо, но душа моя осталась прежней. Я узнаю лик твой, но не узнаю души! — сурово преизнес старик.

— Чалхия… Чалхия Пховец! — прошептал Лаша, и радостная улыбка тронула его печальное лицо.

— Узнал меня… Да, я Чалхия Пховец, твой старый наставник. Но я не узнаю своего питомца Лашу. Он склонился ко злу, и я хочу говорить с ним. Хочу говорить и с матерью сына твоего, рассудить дела твои, — сказал Пховец.

— Входи, отец, поведем беседу в покоях… — Лаша почтительно пропустил вперед старика в засаленном тулупе с дорожным посохом в руках. Ты очень изменился, учитель, старость рано наложила свою печать на тебя! — первым нарушил молчание Лаша, когда они вместе с Лилэ уединились в малом зале.

— Распадается плоть наша, но дух, творящий добро, остается в веках нетленным и юным. Блажен тот, кто печется о бессмертии души… Но ты отверг служение духу, покорился плоти, предался вину и бесчинству, ты алчешь нечистых наслаждений, из-за них лишился разума.

Пховец повысил голос и вскочил с места, глаза его метали гневные искры. Он ястребом кружил вокруг обомлевших Лилэ и Лаши.

— В чем же грех мой, учитель? Я не изменился, но вижу, что очень изменился ты, ибо в юности моей, когда я был твоим питомцем, ты обучал меня иному… — неуверенно проговорил Лаша.

— Мало внимать речам наставника, следует вникать в их смысл! Я говорю с тобой как с мужем государственным: ты закрыл уши свои для мудрых речей. Так слушай же притчу и дай мне такой же правдивый ответ, какой дал царь Давид пророку Нафану.

В одном городе были два человека, один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного ничего, кроме одной овечки, которую растил он и холил наравне с детьми своими, вместе кормил их, вместе поил. И пришел к богатому человеку странник.

Богатый пожалел заколоть овцу или вола из стада своего гостю на обед, а отобрал у бедняка овцу.

Чалхия умолк и пристально поглядел на царя.

— Суди, государь, чего заслуживает богач, так поступивший? — спросил он.

— Поистине достоин смерти человек, поступивший подобным образом, — в справедливом возмущении произнес царь. — Он должен в семикратном размере возместить стоимость овцы бедняку.

— Но ведь ты сам и есть богач, так поступивший! — раскрыл смысл притчи Пховец. — Ты отнял венчанную жену у своего слуги Лухуми, а потом еще бросил его в темницу и таким образом совершил зло.

Царь растерянно глядел на Чалхию.

— Ты не убоялся бога, — продолжал Пховец, — а он накажет тебя, как царя Давида: ведь он ниспослал кару на дом его, отнял у него жену и умертвил сына.

— Не дай господи! — вскричала Лилэ и бросилась в ноги старику. Пусть господь наказывает нас обоих за грехи наши, а лучше — одну меня, ибо я согрешила больше всех… Только помолись, пастырь, владыке нашему, чтобы миновала кара нашего первенца, нашего безгрешного агнца, чтобы не коснулась царевича десница карающая… — обливаясь слезами, молила Лилэ, обнимая запыленные ноги непреклонного старца, воздевая к нему дрожащие руки.

— Разве ты не учил меня, наставник, во времена моей юности, что любовь возвышает? — обратился царь к Чалхии.

Пховец смутился, он не находил ответа на упрек Лаши. Поднявшись, он помог встать Лилэ, прошелся по залу и лишь потом поднял глаза на Лашу.

— Я учил тебя чистой любви, ставил тебе в пример возвышенный союз душ, а не прелюбодеяние и грех, — начал он.

— Моя любовь к Лилэ не прелюбодеяние, — прервал его царь. — Это любовь чистая, влечение родственных душ, стремящихся вновь слиться воедино, как говорил мне ты, учитель!

— Но ведь эта женщина — жена другого, а для тебя всего лишь наложница! — сурово сказал Пховец.