Подметный манифест - Далия Трускиновская

Архаров сидел визави с Варварой Ивановной Суворовой, и это его несколько успокаивало: не он один на Москве белая ворона. Супруга генерала Суворова оказалась тут неспроста - ее заклевала родня. Тетка, одна из главных московских великосветских сплетниц, задававшая тон среди прочих барынь, княгиня Александра Ивановна Куракина (за ее домом присматривали, потому что была она родной сестрой графа Никиты Панина, воспитателя и, как государыня полагала, подстрекателя наследника-цесаревича Павла), как нарочно, собирая гостей, именовала Александра Васильевича вороной, залетевшей в высокие хоромы. Генерал, коего князь Волконский полагал наиталантливейшем в военной области, сильно ей не полюбился. Вот молодая супруга Варвара Ивановна и потянулась к княгине Елизавете Васильевне - та ее брак всей душой одобряла.

Потом Архаров и Левушка поехали домой, где вся дворня ждала их в праздничных нарядах, с неимоверным количеством яиц, и окрашенных по-простому, сандалом или густо заваренной луковой кожурой, затем протертых деревянным маслом, и узорных, и таких даже, к которым приделаны вырезанные из бумаги силуэты. Это были высосанные индюшачьи яйца, покрытые лаком, достаточно большие, чтобы устроить из них игрушку - коли дернуть за свисающую внизу кисточку, фигуры шевелились. Также Меркурий Иванович приготовил красные яйца, с которых так искусно соскреб перочинным ножиком в нужных местах краску, что получилось на каждом маленькое распятие с фигуркой Спасителя, такой величины, как на нательном кресте.

Повар Потап вынес огромный нарядный кулич, стряпуха Аксинья - пирог, из которого торчали опять же крашеные яйца, Потапова дочка Иринка с большой гордостью держала поднос, на коем возвышалась «царская пасха», украшенная с ювелирным искусством, буквы «ХВ», а также веночек вокруг них, были выложены изюмом и миндалем, вокруг опять же лежали крашеные яйца.

Архаров пошел христосоваться со всеми, начиная с Меркурия Ивановича, кончая конюшонком Павлушкой. Никодимка шел следом с корзинкой, куда Архаров, не глядя, совал руку за разменным яичком, а полученное после христосования опускал в карман.

Происходило то самое, что и должно было происходить в этот день, но радости Архаров в себе не находил. Счастливые лица раздражали его неимоверно. Он вновь и вновь ловил себя на ощущении фальши - люди лгали друг другу про праздник, и даже приветствие «Христос воскресе! - Воистину воскресе!» казалось Архарову недопустимым в таком состоянии души. И объятия, и христосование, особенно с громким чмоканьем губ, вызывали желание поскорее покончить с ритуалом…

Потом он взял расписное фарфоровое яичко и пошел поздравлять Анюту, все еще лежавшую в постели. Меркурий Иванович принес это яичко из лавки, утверждая, что девочкам нравятся такие вещицы. Другое яичко понес ей Левушка.

Архаров не любил бесед с детишками и не понимал, какая от них радость. Правда, уважительно вспоминал умевшего вести такие речи деда - ну так то был дед, научивший жить и драться. Поэтому он, вручив Анюте яичко и пожелав выздоровления, предоставил продолжать праздничную беседу Левушке. Левушка же пустился в обещания - коли Анюте будет умницей, будет во всем слушаться доктора Матвея Ильича (Архаров вспомнил, что надо срочно изловить старого выпивоху, пока он, совершая праздничные визиты, окончательно не свалился с ног), то Левушка отвезет ее в Санкт-Петербург, где живет государыня, покровительница всех маленьких девочек, и даже, может быть, она определит Анюту в Смольный, где живут другие девицы и учатся играть на клавикордах и на арфе.

Слушая это воркование, Архаров думал, что даже коли Анюта будет вести себя по-дурацки, все равно - не миновать везти ее в Санкт-Петербург, где у нее есть дальняя родня. И там уж она будет дожидаться отца, который сейчас с генералом Суворовым бьет турок, знать не зная, что овдовел. Левушка, дожидаясь, пока она немного окрепнет, весь извелся и измаялся - везти-то сестрицу ему. Как будто мало было хлопот с похоронами тех родственников, чьи тела удалось найти на Владимирском тракте и на льду Серебрянки.

Такие вот непраздничные мысли владели Архаровым, и он дулся на весь белый свет, немало смущая своим угрюмством дворню, первую половину Светлой недели. Это было доподлинно самочувствие рыбы, вытащенной из воды на воздух.

В четверг же в полицейской конторе случилось дело обычное - десятские притащили очередной, неведомо который по счету подметный манифест.

Общая радость от побед над шайками самозванца не миновала Рязанское подворье, проникла даже в нижний подвал, тесно увязавшись со Светлой седмицей. Грешно было лишать полицию такого праздника, как Пасха, и Архаров заранее знал, что бегать будут вполноги и мыслить в полголовы. Он искренне не желал портить своим людям Пасху, он был готов на многое в эти дни глядеть сквозь пальцы, но скопившаяся хандра, давно знакомая ему хандра, приправленная тревогой, хандра неистребимая (он исповедался и причастился на Страстной неделе; думал, полегчает; когда вышел из храма, лишь тяжко вздохнул) окрепла в нем настолько, что все благие намерения пошли прахом.

Архаров и ехал-то не столько трудиться, сколько убедиться, что Рязанское подворье празднует в меру. Он взял с собой секретаря, чтобы по дороге туда и обратно немного попрактиковаться во французском наречии. По вечерам, когда Саша убаюкивал начальство французскими кнжками, было не до того. А с утра вроде бы и неплохо.

По дороге встретили несколько крестных ходов, а также отдельных батюшек с дьячками, которые обходили свои приходы с большими крестами, громко славя Вескресение Христово, и всюду бывали отблагодарены чаркой водки или же доброхотным даянием. Во всех дворах дети и молодежь катали яйца по деревянным лоткам, и Архаров вспомнил - когда-то было у него счастливое яичко, разрисованное травами, катившееся дальше прочих, он так и не узнал, из чего оно было сделано. Воспоминание было лишним - как и все, что связано с детством в Москве.

Он вошел в здание полицейской конторы и, сопровождаемый Сашей, направился к канцелярии, где, судя по шуму, собралось все население Рязанского подворья. Явился он вовремя - Клашка Иванов, забравшись на стул, читал манифест, Демка же делал к нему свои добавления. На сей раз грамота самозванца и сама по себе была весьма бессвязна и бестолкова, так что Клашка часто терял смысл и запинался, Демка же этим нагло пользовался.

- Всем армиям государь, Российской землею владетель, - возглашал со стула Клашка.

- И о заднице своей радетель, - добавлял Демка.

- … государь и великая светлость, император российский, - Клашка покосился на Демку.

- От нас, убогих, неблизкий, - тут же нашелся Демка.

- …царь Петр Федорович, от всех государей и государыни отменной, и прочия, и прочая, и прочая. Сколько-сколько грозные и грозители в его величества руках уже искорененье!… - Клашка уставился в манифест, но именно так заканчивалась загадочная фраза.

- В нужнике на поселенье! - выкрикнул Демка, к большой радости архаровцев и канцеляристов.

- Больших и меньших в одном классе почитатель…

- А также животом в нужнике страдатель!

- …скудных обогатейший государь и милостивый царь от его величества, и всем разные уездные и провинциальные подсудимы!…

Демка собрался было еще что-то ляпнуть, но непостижимым образом учуял приближение Архарова и насторожился.

Обер-полицмейстер решительно отпихнул стоящего к нему спиной Абросимова, несколько архаровцев обернулись, шарахнулись в стороны, но Клашка, глядевший в подложный манифест, этого не заметил.

- Старшинам же башкирским, малым и меньшим, правоверным богатырям и казакам, и всем моим подданным, которые мене почитают…

Тут Архаров наконец явился перед глашатаем самозванцевой грамоты, грозный и злой до того, что кулаки чесались. Клашка, лишившись дара речи, соскочил со стула и тут же получил увесистую оплеуху. Архаровцев и канцеляристов словно бурей размело - тут же пространство вокруг обер-полицмейстера очистилось, так что он остался совсем один, лишь на полу у его ног валялся манифест.

- Заигрались, бляди, - сказал Архаров. - Курица в гнезде, яйцо - известно где, а они со сковородкой прибежали. Отставить балаган! Для нас больше праздников нет! Покуда сукин сын не будет изловлен! Все по-прежнему! Всякая крамола - в дело!

Возражать разъяренному командиру не посмели.

От этой вспышки Архарову полегчало. Он повернулся, вышел из канцелярии и прошел к себе в кабинет. Там сел за стол и задумался.

Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы - и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.

В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…