Подметный манифест - Далия Трускиновская

- Зачем же вышние сферы, мой друг? - тихо спросил Клаварош. - Я знал, что вы где-то поблизости, потому что вас выдал медальон.

Левушка схватился за грудь - и точно, Варенькиного портрета там не было. А он и не вспоминал все это время о безделушке, занятый куда более важными делами.

- Где ж он сыскался?

- Среди награбленного добра, мой друг, - и тут Клаварош вкратце рассказал, как его удалая подруга выдала налетчиков Архарову. - Он мог быть утерял либо мадмуазель Пуховой в случае, коли вы его ей вернули, либо же вами, мой друг. И более оснований было думать, что вы сей портрет оставили себе. Потому я и полагал, что у вас была стычка с налетчиками. Но, коли вы после стычки не явились в Москву к господину Архарову, то вы или мертвы, мой друг, или в затруднительтных обстоятельствах…

- Все равно непонятно! Мало ли кто мог быть на Мостовой башне! Нет, сие было наитие, мой друг! Необъяснимое чудо! Вы жизнь мне спасли, и я почитаю себя навеки вам обязанным, мой друг!… Я отныне жизнь готов за вас отдать!

- Но, господин Тучков, - пробормотал смущенный Клаварош. - Но, простите…

И тут он, не найдя во французском языке ничего более подходящего, произнес по-русски:

- Долг платежом красен.

- Какой еще, к черту, долг? - по-русски же спросил Левушка.

Он действительно забыл, как в ховринском особняке спас Клавароша от расстрела.

Клаварош смотрел на его озадаченную круглую, совсем еще мальчишескую мордочку, невольно улыбаясь.

Дверь приоткрылась, вошел Архаров.

- Так и знал, что ты тут, - сказал он. - Главного-то я вам, братцы, еще не рассказал. Самозванца бьют в хвост и в гриву. Не сегодня-завтра изловят.

Архаров произнес это даже несколько хвастливо - он не мог не ощущать своей сопричастности к будущей победе, поскольку победа - общая, а он, как-никак, офицер, полковник.

Однако было как-то смутно на душе - он вдруг почувствовал себя мальчиком, который, прибежав после неудачной драки к деду, выслушал умные слова и поверил, что коли следовать советам - противник будет побежден. Вот только страх поражения истреблялся с большим трудом. И, пока не увидишь противника поверженным в прах - не ощутишь полной свободы от страха. Точно так же было сейчас с самозванцем - в доме у Волконского уже радовались, но Архаров хотел бы сперва увидеть, как его повесят.

Устин все не унимался.

Как многие проповедники, имеющие горячее желание обращать заблудшие души, но при этом имеющие о заблудших душах самое туманное понятие, Устин полагал, что главное - произносить правильные слова, произносить их от всей души! И тогда все само собой образуется. Сам он, как многие почти безгрешные люди, был отзывчив на красивое и возвышенное слово - и не мог вообразить, что возможно иное отношение в проповеди.

А ведь у Дуньки была душа, и Устин полагал отыскать в той душе светлую искорку неугасимую, раздуть из искорки малое пламя. После ее бесстыжего поцелуя он не сразу опомнился, носил в себе постыдное воспоминание и покаялся в невольном грехе на исповеди отцу Киприану.

- Замуж девке пора, - по-простому объяснил батюшка. - А она со стариком хороводится, ей от того толку мало. Я ее, Дуньку, знаю. Это ее Марфа Ивановна с толку сбивает и блядству учит. Держись, чадо, от нее подалее - тебе с ней не совладать, только оскоромишься понапрасну.

На таком условии Устин получил отпущение грехов, однако мысли о Дуньке его все не покидали.

Желание положить душу свою за други своя было в нем столь велико, что в одну бессонную ночь он понял: ради святого дела можно и жениться. Именно так жениться, как сказано в Писании: да будут двое едина плоть. И нести сие послушание ради спасения Дунькиной души столько, сколько потребуется.

Но как понравиться своенравной девке - он понятия не имел. И эта беда занимала его голову довольно долго - так что не раз и не два шумел на него старик Дементьев, убежденный, что Устин пишет неправильным почерком из одного лишь зловредного упрямства, а не из обыкновенной для молодого человека, думающего неотвязно о девке, забывчивости.

Устин думал, думал, да и додумался.

Его приятели по прошлой, дополицейской жизни, были люди все тихие, богобоязненные, или далекие от брачных помыслов, или вступившие в брак по старинке: родители велели свахе сыскать невесту, а то и с детства невеста была у них на примете. Путного совета по обращению с Дунькой от них ждать не приходилось.

А приятели-архаровцы как-то так устраивались, что он об их амурных похождениях не знал. А вернее - даже когда при нем о чем-то таком говорили, он не придавал значения. Или же вовсе уходил подальше - не хотел про грехи слушать…

Однако нужда научит! Он огляделся вокруг себя и увидел, что из всех архаровцев наиболее уважаем женским полом Демка. Росту среднего, в плечах не широк, скорее узковат, белобрыс, остронос - а было в нем нечто, огонек такой в нем горел, что ли, и девки, как мотыльки, на тот огонек летели. У красивого Федьки такого успеха не наблюдалось, хуже того - как раз Федька в своих исканиях чаще всего напарывался на решительный отказ, а в последнее время вовсе затосковал.

Словом, повел Устин Демку в «Татьянку» и за столом задал ему все свои вопросы. Имен не называл - не в них же дело.

- Коли девка норовистая, это хорошо, - сказал Демка. - Такая сильнее привяжется. Тебе ведь на ней жениться охота?

Устин молча кивнул. Подлинной охоты не было, но иначе Демка, очевидно, не стал бы продолжать.

- Говоришь, горничная у ней? Ну так с горничной и начинай! Пряники ей носи, косыночку подари, перстенек. И чтобы тебе все про хозяйку докладывала. Знать правду - это уже половина дела. А как узнаешь, кто у твоей зазнобы на примете, да как у них сговорено, да чего ей надобно, приходи, чего-нибудь придумаем. Горничную прикормить - первое дело! Она, когда надобно, словечко за тебя замолвит. Тут словечко, там словечко - глядишь, девка уже не в сторону, а на тебя поглядывает.

Устин покорно взялся следовать советам. А это оказалось немалой морокой: как тот же пряник вручить, посреди улицы, что ли? Опять спросил у Демки, и тот подтвердил: да, подстереги на улице, пойди следом, отзови в сторонку, да ненадолго - хорошая девка не станет на улице длинных разговоров с мужским полом заводить. Купидонова наука давалась Устину с большим трудом - впору хоть тому же Демке деньги платить, чтобы он Агашку прикармливал!

Наконец удалось и раз, и другой потолковать с Агашкой в переулочке.

Ловкая горничная прекрасно понимала, что этот махатель не опасен, да и пожалела его: надо же, угораздило в Дуньку влюбиться! Потому и сказала правду: у Дуньки театр на уме, и сожитель господин Захаров не против, чтобы играла роли, и даже много смеялся, воображая вслух, как Дунька будет блистать в Санкт-Петербурге. То есть, сделала все, чтобы Устина от Дуньки отвадить. Ради его же блага!

От слова «театр» Устин совсем расстроился. Жить с мужчиной без венца - и то уже скверно, великий грех, а театр - вообще геенна огненная!

Но тем более Дунька нуждалась в его помощи, и он стал расспрашивать, что за театр такой. Агашка сама тольком не знала, вспомнила только, что зовет хозяйку играть роли некая госпожа Тарантеева, у которой Дунька прежде служила, пока господин Захаров ее до себя не возвысил.

Устин, помолясь, пошел было к Дуньке - объяснять, что театр ее совсем погубит. Дунька же в тот день была глубоко несчастна. Она купила себе у Лелуарши браслет с уверениями, что он такой - один на всю Москву. И могла бы до весны почитать себя счастливой - зимой браслетов напоказ не выставляют, холодно. Однако сожитель затеял в амурном гнездышке очередной прием для своих немолодых приятелей с их мартонами. Тут и оказалось, что у трех красавиц - совершенно одинаковые браслеты, было от чего прийти в отчаяние. Дунька вздумала было наутро вернуть покупку хитрой француженке, послала Агашку в лавку, Лелуарша отказалась возвращать деньги - словом, хоть дари со злости обнову горничной!

А тут еще в сенях толчется впущенный по неопытности новым привратником Петрушкой полицейский проповедник!

Дунька выбежала к Устину в одной нижней юбке и накидке-»андриенне», в помятом чепчике набекрень, велела возвращаться на Лубянку да впредь сюда не жаловать. А о своей душе она уж как-нибудь сама позаботится! Попросит сожителя - хоть каждый день в соседнем Николаевском храме, что близ Ильинских ворот, о спасении ее души батальон старух молиться станет! Сие несложно - были бы деньги. А на театре играть будет, хоть вся Москва от злобы тресни!

Устин, не успев про грешный театр и слова молвить, выскочил, как ошпаренный.

Он встал у дверей, соображая, как же теперь быть. Проповедь, которую он составил примерно так же, как составлял свои проповеди отец Киприан, оказалась бесполезна. Демкины поучения оказались ни к селу, ни к городу. Слова, данного священнику, он не сдержал…

Все было плохо.

Устин вспомнил, для чего его отпустили из полицейской конторы, - он должен был добежать до Солянки и записать показания по делу о покраже восьми пар сапог. Приказчик, которого следовало допросить, не мог прийти в полицейскую контору - в драке с вором он повредил ногу, и потому его рассказ перемежался простой, но весьма злобной срамной руганью. Устин краснел, но терпел.