Птичник № 8 - Деб Олин Анферт

это. Шум птиц. Пошатываясь, он вошел внутрь с оторопью осужденного на казнь. Полный птичник. Жужжание мух, слой грязи, толстый, как на статуях, съежившиеся изможденные куры в своих клетках, половины перьев не хватает, гребешки торчат между прутьев.

Чей-то косяк. Неважно чей, потому что вот ведь они тут – Дилл и сто с чем-то тысяч птиц. Их сестер эвакуируют из других птичников, а этих бросили.

* * *

А теперь вопрос: и что с того? Ведь это всего лишь кучка тупых куриц.

Но курицы не всегда пользовались репутацией грязных, уродливых и тупых, практичной версией голубя. Это выдумка исключительно двадцатого века. До недавних пор курицы вызывали уважение. Петухи были, понятно, воины и вожаки со времен самых давних своих изображений на фараоновых стенах в Египте. А куриц считали преданными матерями, учительницами и кормилицами – в Индии, Китае и на Средиземноморье.

Курица в древнем мифе пробиралась сквозь воду и песок, чтобы мир стал явью.

Курица – защитница созидания. Ее яйцо – символ жизни, возрождения. Неизбежное и хрупкое одновременно.

Так было на протяжении всего Средневековья и Ренессанса: курица, ее преданность, настороженное внимание, любовь. Она устояла и после Реформации – превратилась в протестантскую курочку – бережливую, аккуратную, трудолюбивую, набожную. Только взгляните, как она всякую палочку и лакомый кусочек, найденный на птичьем дворе и в лесу, тащит в гнездо, чтобы позаботиться о своих малышах! Восхититесь компактностью яйца и его идеальной питательностью для цыпленка.

В Англии XIX века люди с ума сходили по курочкам, и эта мода перекинулась на Соединенные Штаты. То была “эра куриного помешательства”. Красота курицы, ее оперение, ее горделивая осанка. На Бостонской выставке домашней птицы в 1849 году десять тысяч человек заплатили по четыре пенни, чтобы пройтись по городскому саду и полюбоваться тысячей куриц всевозможных пород и размеров, представленных в тентах общей протяженностью сто футов. Такие шоу несколько десятилетий были страшно популярны и в США, и в других странах, вплоть до Первой мировой.

Лишь тогда, в опасный час расцвета предпринимательства, началось нисхождение куриц с пьедестала, и оно совпало по времени с тем моментом, когда мы начали сажать их в клетки и прятать с глаз долой.

* * *

Зи будет часто вспоминать, как Дилл на бешеной скорости несется через ферму. Зи грузил кур в машину 2–9 (ну реально, очень простая система нумерации), когда увидел бегущего к нему Дилла.

Зи будет думать об этом еще не один год, пытаясь найти себе какую-никакую работенку (такая нелепость: все его навыки имели отношение к производству, которое он презирал настолько, что положил конец прежней своей жизни ради того, чтобы положить конец и этому производству). Была вакансия водителя грузовика. Вакансия в отеле. В сфере озеленения территорий. На заднем плане – Дилл.

Зи будет думать об этом, дожидаясь Джейни из тюрьмы. Он приударял за ней из-за решетки, потому что с тех пор, как встретил ее, ни одна другая женщина не могла ее заменить (ели вместе “Орео”, которое он добывал из автомата в зоне ожидания тюрьмы, смеялись). Он вспоминал об этом во время долгой дороги в тюрьму каждую субботу, и когда ей не дали досрочного освобождения и им пришлось ждать еще четыре месяца, опять это: Дилл бежит со всех ног, приближается, вырастает. В трудные минуты, в минуты, когда перед ним вставала бессмысленная трудная задача, вот что возникало у него перед глазами. Бегущий к нему Дилл.

И вот, семь лет спустя, последовав приказу Дилла (ведь он все-таки был профессионалом), Зи возник на пороге квартиры отца Джейни, где она заперлась в комнате, в которой жила подростком. Постучался в дверь и крикнул: “Я приехал за женой”.

Дилл срезает дорогу, бежит по гравию в направлении Зи, вот он уже совсем рядом.

Тяжело дыша, Дилл остановился. Опустил тяжелую руку на плечо Зи.

– В восьмом птичнике куры, – сказал он – и побежал дальше.

Вот то была проблема, думал Зи семь лет спустя, катя чемодан мимо отца Джейни (пришлось купить, чтобы было с чем к ней приехать – конечно же нет, никогда в жизни у него не было тупых гребаных чемоданов). Вот то была реальная катастрофа. Просто полное безумие – наверное, именно поэтому он тогда и расхохотался. А вот это сейчас – ерунда. Его жена взаперти в комнате, ее отец хмурится, дожидается, что Зи станет делать дальше, и Зи лучше бы придумать что-нибудь толковое, раз уж он за это взялся, раз уж поклялся перед Богом и толпой расследователей-свидетелей не бросать ее ни в горе, ни в радости (правда, на церемонии не использовалось слов вроде “бросать”, это было бы как-то неуместно). Что это, подумал он, в сравнении с тем, с еще одним птичником, полным птиц! Что это в сравнении с эвакуацией девятисот тысяч куриц (что за дерьмовая вообще идея?)!

Семь лет спустя после обнаружения птичника № 8 – тюремный срок, череда удручающих мест работы, женитьба, рождение, смерть и столько всего позади (и еще больше – впереди), – держась за ручку чемодана, Зи привалился головой к двери комнаты Джейни, мягко положил на нее ладонь, касаясь деревянной поверхности лишь кончиками пальцев, как будто касается ее лица. (Кстати, где эта чертова Кливленд, когда она так нужна?)

– Джейни, я здесь, – сказал он.

Когда она закричала: “Уходи! Я тебя ненавижу!” и ее отец злобно зашаркал у него за спиной, он просто стоял и молчал.

Но ведь всех остальных кур они забрали, правда? Они их всех забрали. Почти.

Ну да, “почти” не считается.

Но “почти” это так, мать его, близко. Иногда “почти” – это все, что нужно, чтобы двигаться дальше. Броситься вперед, попросить о большем, повторить это вслух: “Больше!”, потребовать этого. Его рука обхватила дверную ручку (он молил о большем).

– Я вхожу, Джейни, – сказал он и вошел, таща за собой чемодан.

* * *

А фермер Роб (Робби-младший) Грин до утра ничего не знал. Да, ночное фиаско он проспал – у себя в постели, рядом с женой, и с ребенком в соседней комнате, потому что на территории фермы находилась профессиональная охрана и дорогая сложнейшая система сигнализации, так что Робу не приходило в голову, что необходимо самому находиться на ферме в буквальном смысле круглые сутки. Он полагал, что двенадцати часов вполне достаточно, именно столько он там и проводил, именно столько готов был терпеть почти каждый день, с тех пор как его отец ушел в так называемую частичную отставку после инсульта,