Скучный декабрь - Макс Акиньшин

с Тимохой, выражаясь языком средневековых сонетов, чистили друг другу забрала. Причем сильная родственная неприязнь, возникла по ничтожному поводу, и основывалась в различных взглядах на счастье и правду. Если скаредный швейцар утверждал, что для полного счастья достаточно выпить пару бутылок, то оппонент отстаивал свою низкую точку зрения, по которой пить надо до полнейшего положения риз и никак иначе.

На тот момент победу одерживала младшая ветвь славного киевского рода. Хитроумный Тимоха, ухватив сторонника умеренного потребления за бороду, основательно снабжал того тумаками, а лишенный возможности повторить маневр жидкобородого родственничка Никодимыч лишь слабо елозил по кисшей во дворе грязи.

— Ну, буде, паны! Буде вам! — бросившись между ними, отважный флейтист оторвал злобно пыхтящего Тимофея от Никодимыча.

— Тля ты, Тимоха, — укорил противника швейцар, тыкая дрожащим пальцем — тля, как есть, тля!

— И гнида! — добавил он, поправляя пришедший в беспорядок гардероб. — Скажи ему, господин солдат!

— Там, подмогнуть нужно, — прерывая спор, обозначил пан Штычка, — не то совсем худо будет.

— Ты стрелял штоль? — спросил злобно пыхтящий возчик, показывая, что звуки военных испытаний долетели до двора.

— Стрелял, — согласился музыкант, — пойдемте паны, подмогнуть надо.

— Неужто, хозяина стрельнул?

— Стрельнул. — вновь согласился тот, вызвав уважение в пьяных глазах Тимофея. Возчик восторженно почесал за ухом и заулыбался, словно это наполнило его жизнь новой радостью и смыслом.

— Чур, я коров сведу, — заявил он и направился в сторону, откуда неслось басовитое мычание животных, — хорошая корова нынче в цене.

— Подмогнуть говорю надо, — Леонард не дал сбить себя с толку, удерживая энтузиаста за рукав, — Учения то были.

С этими словами, он повлек их к месту проведения испытаний, на котором по-прежнему темнел боевой парасоль, с несколько осыпавшейся известковой надписью. Из монументального сооружения пана Хворовского жизнеутверждающе несся тихий вой, с каким северный шаман обнаруживает, что вызвал не своего духа, а вовсе и чужого, и вовсе не доброжелательного, а наоборот. И эти звуки показывали, что гениальный изобретатель жив и сильно желает вырваться из пленившего его чуда инженерной мысли.

— Эхма! — удивленно произнес Никодимыч, осторожно оглядывая сооружение. Высказав этим удивление наукой, старый швейцар принялся бродить вокруг коварной боевой машины, временами засовывая руки в смотровые щели, словно инспектируя их на предмет каких-нибудь таинств. А его собрат, обнаруживший недопитую мучеником Хворовским бутыль бимберу, принялся приятно разнообразить алкогольноеменю, плюнув на всю христианскую помощь о которой просили. Растерянный безразличием пан Штычка растерянно обращался то к одному то к другому. Никодимыч кивал на Тимоху, жалуясь на боли в спине. А тот, молча, крупными глотками как оголодавший телок нашедший вымя, приговаривал остатки амброзии.

— Тля ты и гнида, Тимофей. — уговаривал родственника швейцар, на что возчик оторвавшись от бутылки отвечал, что спасение может и обождать, а вот бибмер, как и любая радость смутных времен дается не всем и не в любой момент.

Уговоры продолжались еще пару минут, пока не были прерваны стуком дверей большого дома, из которых повалило все большое семейство хозяина фольварка вооруженное кто чем. Дюжий сын пана Хворовского, в тулупе, накинутом прямо на исподнее, размахивал огромным, как полено пулеметом Льюиса. А его братья — вечным крестьянским вооружением, в любых обстоятельствах защищавшим трудового человека от бед и несчастий: топорами, вилами и дрекольем.

Пестрая толпа кровных родственников нахлынула и остановилась в замешательстве — противника совсем не наблюдалось. Только пан Штычка пытался приподнять основание боевой машины пана Леха, Никодимыч колупал бок сооружения, а вполне довольный жизнью возчик Тимофей угощался трофейным бибмером.

Оправившись от изумления, все сыновья производительного изобретателя заговорили разом, пытаясь выяснить обстоятельства шума. Более сообразительный старший, ткнув бесполезный в этом деле пулемет кому-то из братьев, пришел, наконец, на помощь кряхтящему Леонарду, легко приподняв тяжелый зад зброевого парасоля.

Из гулкой темноты, на свежий воздух в серебристых тенях полной луны, выкатился сам виновник торжества, вполне себе живой и здоровый, если не считать некоторого безумия плывшего в выпученных глазах.

— Аа! — провыл извлеченный на свет божий изобретатель чудо-машины, и продолжил знакомить слушавших с ощущениями, добавив, — Аа!

— Йезу Кристе. Очнитесь, папаша! — затормошил его старший сынок, и тут же перешел к медицинским процедурам, необходимым по его мнению в таких случаях, — Вы сколько пальцев зараз видите?

Толстые как краковские колбаски пальцы с нечистыми ногтями, были вздернуты вверх и поднесены к лицу изобретателя, бессмысленно таращившегося на них. В глазах пана Хворовского троилось, тем не менее, он послушно сосчитал их:

— Аа! — произнес он и зажал ладонями уши, в которых пылали трели всех окрестных колоколов. В ответ ему отпрыск с удовлетворением вздохнул, отмечая явное выздоровление мученика за великую идею Речи Посполитой.

— Идемте до хаты, папаша, — предложил он, и приподняв родителя со стылой грязи, повлек в большой дом. Окружавшие поле битвы плотным каре, другие сыновья пана Хворовского последовали за ними, оставив на месте военных маневров покиданное кое-как дубье. Луна светила им в спины, делая удалявшуюся толпу призрачной и светлой. А скучный декабрь, озадаченно взирал с небес, недоумевая по поводу того, что время, приносящее несчастья и обиды, не истребило тягу самого человека к мученичеству. И мученики эти рождаясь повсеместно, изобретали все новые и новые печали, словно мало было тех, которыми уже наделил божий промысел.

На этом испытание чуда инженерной мысли, и прочие неприятности закончились, и над фольварком наступила ночь.

— А ить хорошая машинка, — заметил вслед ушедшим трусоватый Василий Никодимыч, оставив, наконец, внимательный осмотр монументальной военной хитрости. — На той машинке на войне никогда не убьют. Ежели только пушкой выцелят, но, то сомнительно, так, пан солдат? Неудобство одно с ними уж дюже большие получаются. А пулькой эту штукенцию не возьмешь, неет. Пулька эта что? Пулька это тьху на всем этом. Видал я те пульки, пан солдат, махонькие, что твои спички. На эту штуковину не приспособлены совершенно! Вот есть защита от всех божьих горестей! Ни в жисть ее не пробить, ту защиту!

Вид его во время лекции был самый, что ни на есть торжественный. Казалось, дай вот прямо сейчас чуть той свободы от обстоятельств, каковую имеют больные душой, и забрался бы страж дверей веселого дома в хитроумное изобретение пана Хворовского, да и замер бы навсегда, в счастье и глухоте ко всем жизненным поворотам.