Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

смогу встретиться с тобой, — не для себя же я это, — только бы ты оправилась, стала прежней певуньей-птичкой! Пришли скорей историю болезни (anamnesis!), я покажу, попрошу докторшу посоветоваться со специалистами. Все она сделает, я упрошу ее. Она для меня — предел внимания! Молюсь, всем сердцем взываю — да исцелишься!

Третий день я без старухи. Отпустил. Зажилась и стала дерзкой. Я этого не терплю, чтобы мне садились на голову. Она повадилась, выбивая время, приходить все раньше. Недавно в нашем доме обокрали квартиру (уехали на несколько дней жильцы), отперли отмычкой, что ли… С того дня я стал накладывать цепочку. У А[нны] В[асильевны] был ключ, но при цепочке мне надо ей отворять. Раз сказал: позднее приходите: не мо-жет… надо работать. Она — жадная, работает с 8 утра до 11 ночи! У меня 6 дней в неделю с 8 до 3 до 4. Я ей платил много (болезнь заставила), не усчитывал, а дела-то у меня — мало для нее. Ну, сидит — ковыряется, штопает. Молчу. Она мне становилась в месяц до 1400 фр. — это по здешнему масштабу — огромная плата (за легкую работу: ни стирки (все отдаю), ни полов не натирает (я не позволял, не по ее годам, да и чисто у меня)). Ничтожную посуду помыть, что-то состряпать: я ведь живу спартанцем, разносолы редки, а то все — овсянка, картошка… [молочный кисель]… — сам все легко могу. И вот стала, как нарочно, являться раньше и раньше: в пятницу — в 7 3/4, субботу в 7–35, понедельник 7–25. Меня взорвало, что она неумолчно звонит: я не слыхал, крепко спал, после плохой ночи, — от длительного звона проснулся, и у меня сразу — головная боль! Решил ждать, долго ли будет звонить. Наконец, оделся. — Говорю — то и то. «Ну да, вам спать, а мне надо работать». Терпение мое лопалось, но я сдержался. Слышу — ворчание: «могу и совсем не приходить». Ну, довольно… «Да, уходите и больше не приходите». Тем и кончилось. Будто черт ее накалил. Сказал ей на прощание: «ну, святой человек… хорошо Вы начали Великий Пост!» И, вообще, стала «выбивать часы», но я жалел и — наплевать. Но всему есть предел. Просил друзей — поискать новую слугу, русскую, пожилую, честную.

Переговоры о «Неупиваемой чаше» и «Путях Небесных» с фильмовским представителем. Предложил — на-смех!? — 125 тыс. фр.! — аванс в 50 тыс. Я посмеялся. Новые условия, обсудят, мои: непременное участие в определенном % в прибыли (валовых поступлений). Я делаю сценарий (во всяком случае я даю «диалог», за особое, конечно, вознаграждение). Постановка — под моим контролем, — аванс 20 тыс. марок. «Лучше, говорю, стряпайте веселый (и при этом содержательный) фильм „Трапезондский коньяк“, будете огребать лопатами, _з_н_а_ю. Только и на эту роль „турчанки“ — нужна бо-ольшущая актриса, хоть роль и без слов, почти: все — _и_г_р_а_ — мимика — лицом, глазами… — _п_л_а_с_т_и_к_а». Предприниматель предполагает из «Путей Небесных» создать «большой» фильм, как «Анна Каренина». Смех! Талантливый, говорят, с художественным даром. Словом — я не дамся. Не мне деньги нужны, а моему труду — оценка, а она чему-то должна послужить.

Рад, что «Именины» тебе нравятся, — ты их чувствуешь. А чувствуешь, что самая та жизнь — творчество? устремленность?.. искание «расцветки»?.. У отца был несомненный залог «художественности». А восторг народа перед «рыком»! А — восторг «кренделю» (до трезвона!) А «соловей-то»… ты его поняла?! Ну, конечно. Ведь он тоже — _т_в_о_р_е_ц и его песни — _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_о. И вот, как это «творчество» действует даже на… «живоглотов» и закостеневших! Я испытал _р_а_д_о_с_т_ь, когда писал «Именины», особенно 2-ую часть. Грусть-усталость отца, в углу под иконой… — его, м. б. и грусть-предчувствие..? Нет, конечно не «живоглота» слова… они потонули в «торжестве»… Это — усталость переполненной души… Но я не могу же об этом говорить, я лишь даю _о_б_р_а_з_ы. М. б. что все — от ребенка сказ, через его сердце-глазки гляжу и вижу… — Я никогда себя дешево не отдавал, свое-то… а теперь — и подавно. Если даст Господь дней, увижу родину, там создастся фильм… Надо воспитывать народ _ч_и_с_т_ы_м_ и высоким экраном, без крови и бандитов, без пошлости-похабства. Будут силы, об этом я позабочусь.

Скоро, в 20-х числах марта приезжает племянник, _н_а_в_е_р_н_о_е. Так пишет. Пишет: «дорогой дядя Ваня! Вы нужны России и мне…». Еще пишет. Я жду с нетерпением. Узнать о судьбе моих родных, обо всем. Его последнее письмо из Sudetenland’a[60]. Был в Германии у Земмеринг. Пролетело 12 часов незаметно в интересной беседе. Из его письма узнал, что и Милочка хотела в это же время быть в Париже. Это было бы хорошо: вот и побегали бы по Луврам, мне покойней. Пишет еще очень важное, — т. е. — я догадываюсь. Приедет — потолкуем, почему я ему нужен. Это время он очень много работал (и не писал мне больше 2 мес.!). Пишет — «Людмила Гербертовна (Милочка!) — прелестна, несмотря на ее радикализм и критику всех и вся». Какой там радикализм, она вся-то — правая, а это «юный задор», она горячка-спорщица. А со мной всегда — благонравна (была, в 36-м г.!). Но тогда ей было 18 лет. Теперь — юрист, готовится должно быть к трибуне говорителя. Ярая жидоедка, и, должно быть, дразнила Норю. Но он только «вежливо и изящно отсмеивался» (это от отца!), а от матери у него до-брая душа. Но склад ума — математик, логик (о-о-о!), волевой. С огромным жизненным опытом! (еще бы: 25 лет под пятой дьявола был, закалился). Всего хлебнул. И — сохранился. 49 лет. Самая пора — строить родину. Глубоко верит в это. Дай Бог. Приехав в Берлин, он позвонил к Земмеринг, а они приехали и увезли к себе. «Угостили по-русски». 12 часов! А Милочка еще хорохорится над ним, в письме ко мне! Наставляла его на путь истины, а ему — как стене горох. Он и юным то был — уп-по-о-р! И от меня отшучивался, бывало, — как отец его. Но тогда это был «юный задор». Теперь — благоговение, судя по письмам. Посмотрим. Что-то из него выкраивается… дай Бог! Ученый, (артиллерийские науки, — баллистика и проч.) умный от природы, думаю — сильный. Повезу его в St-Geneviève — поклониться тете Оле, которая «была для него идеалом женщины». Он был «по-гимназически влюблен в нее». А кто не был в нее влюблен?! Благоговейно, _ч_и_с_т_о! Никто, никогда, не осмелился — знаю! — переступить, даже взглядом, эту неопределимую грань благостного созерцания. Это было, поистине, почитание,