Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова

– Ее, не ее, какая разница. Муж да жена – одна сатана.

– Не, ну это уж перебор… – Василь Палыч щелкал зажигалкой. Не принимая участия в разговоре, он стоял в стороне. «Первая» вспыхнула, стрельнула в него накрашенными глазами.

– Это ты так думаешь. А у меня однокурсница была, так у них с будущим мужем совпало: она Миронова и он Миронов. Мы, дурочки-то молодые, еще смеялись на свадьбе: мол, нарочно подбирала, чтобы фамилию не менять. Может, и у Надьки так.

Она доподлинно знала: у Надьки не так, но кто-то у нее за спиной сказал раздумчиво:

– В личном деле посмотреть…

Она заметила, что Василь Палыч сморщился.

– Уйду я от вас, девки, – он потушил недокуренную сигарету.

Над лестничным пролетом повисло молчание.

– Аньгел пролетел… – Вторая подруга протянула мягко, по-московски.

Василь Палыч невнимательно смотрел в окно. Было заметно, что хочет что-то сказать, – но снизу послышались шаги. Все замерли, как нашкодившие школьники: если пожарник – настучит, потом не оберешься. Оказалось – световик. Прошел мимо и не поздоровался.

– Здрасьте вам! – Первая подруга поздоровалась громко, ему в спину.

Словно что-то вспомнив, он замедлил шаги.

– У нас говорили, милиционер родился.

– У вас – это где? – Вторая подруга переспросила кокетливо.

Световик пожал плечами. Больше не проронив ни слова, скрылся у себя в аппаратной.

Василь Палыч буркнул:

– Где-где – в Караганде, – и отчалил в буфет. Пропустить рюмашку-другую горячительного. Как он сам говорил: для необходимого, но отнюдь не достаточного куража.

– А ведь я его не узнала… – позабыв привычки стареющей жеманницы, Вторая подруга матери смотрит на дверь, обитую железом, которую световик запер изнутри…

Я смотрю в иллюминатор.

Подо мной, сколько хватает глаз, расстилается белая пустыня, покрытая сплошными ледяными торосами: черновик инсценировки, смятый чьей-то равнодушной рукой. Листы разрознены и разбросаны.

Города, села, пустыри, квадраты распаханных полей, черепичные крыши домов, населенных маленькими, а то и вовсе неразличимыми людьми; стоянки, заставленные насекомовидными машинами; кровеносная система дорог: артерии, вены, капилляры (последние дотянулись до каждого, даже стоящего на отшибе, дома) – все, что составляло самую суть, существо жизни, распалось на отдельные слова и фразы.

Лишенные какого бы то ни было смысла, они всплывали из глубин моей памяти, уводя меня от осознания необратимости происходящего. Вспомнив великий немецкий роман, предваряемый эпиграфом из Данте, я оборвала себя: оно уже произошло.

Можно только гадать, чтó делается там, внизу, под сплошным ледяным покровом. Причастные к театру сказали бы: за занавесом.

Они, но не я.

С театрами я никогда не сотрудничала. Если не считать единственного случая, да и он закончился для меня неудачей.

Однажды мне позвонил режиссер. Вернее, человек, назвавшийся режиссером. Фамилия мне ни о чем не говорила; равно как и название театра.

Речь шла о моем романе, который вышел в свет не то год, не то полтора года назад. Не знаю, каким образом мой роман попал к нему в руки, а главное, понравился. До такой степени, что у него возникло желание поставить на его основе спектакль.

Помню свое замершее сердце. Я едва сдерживала себя, чтобы не крикнуть: «Да!»

– Но есть два условия, которые мы должны обговорить заранее. Во-первых, вы отказываетесь от вознаграждения. Мы не государственный театр, лишних денег у нас нет. Во-вторых, не станете вмешиваться в процесс репетиций. Дело в том, что я задумал экспериментальный спектакль. В известном смысле, новаторский.

– У вас… какой-то особый театр? – сама не знаю, что я имела в виду.

– Почему особый? Самодеятельный, при Доме культуры.

Я хотела уточнить, при каком именно, но отчего-то постеснялась.

– Да, вот еще что. Надеюсь, вы не будете против, если я внесу некоторые изменения? Небольшие, буквально точечные, в финале.

Я спросила: зачем?

– Как бы вам объяснить… – Мне показалось, он достал из пачки сигарету и не спеша, с наслаждением закурил. – При определенных обстоятельствах, назовем их критическими, свет и тьма могут меняться местами. Из этого следует, что не всякий свет несет в себе свет, но и не всякая тьма воплощает собой тьму. Вы меня понимаете?

– Не знаю, – я растерялась. – Надо подумать.

– Думайте. – Его голос стал сухим и колким. – Надеюсь, недели вам хватит?

Я не успела ответить. Он сказал:

– Тогда не прощаюсь, – и повесил трубку.

Следующую неделю я провела в тревожных размышлениях. Не о свойствах тьмы и света. Я думала о театре. Вернее, о слове самодеятельный. Оно пугало, как послание из прошлого: конверт, надписанный рукой отца. Тем же твердым, несгибаемым почерком, каким отец в годы моей юности заполнял страницы их – общих с матерью, англо-русских – тетрадей и делал пометы на полях.

В конверте лежала записка: «Хочешь играть на сцене, кто тебе мешает: в каждом Доме культуры есть самодеятельный театр». За этим совпадением мне мерещилось что-то зловещее.

По вечерам, выключив компьютер и плотно задернув шторы, я погружалась в перипетии романа. Перечитывала, как мне казалось, глазами режиссера. Тревога отступала. Я испытывала острое, мучительное желание: увидеть своих персонажей на сцене. Оно захлестывало меня, окатывало с ног до головы высокой, как цунами, волной. Я ложилась и – между сном и явью – представляла себя в зрительном зале. Спектакль окончен, все тонет в аплодисментах…

Прошла неделя, потом другая.

Режиссер не позвонил.

В ожидании продолжения я не сводила глаз с актеров: очень может быть, что проходная сценка, свидетелем которой я оказалась, – назовем ее «Сценка на лестнице» – станет знаковой, приоткрывающей подспудный смысл всего дальнейшего действа.

Увы, меня ждало разочарование: занавес, расшитый замысловатыми, по большей части округлыми линиями, с тихим шорохом закрылся.

На первый взгляд, это сложное переплетение линий могло показаться хаотическим, но, приглядевшись, я заметила, что мягкие, округлые линии завершаются острыми уголками – тройными, как лепестки средневековых лилий. Такие же условные лилии составляли рисунок на шторах, которые я плотно задергивала, когда предавалась мечтам о так и не случившемся спектакле.

Стоило мне об этом вспомнить, как я немедленно обнаружила свою ошибку: то, что я приняла за шорох падающего занавеса, было шелестом меню, которое листала супружеская пара. По тому, с каким рвением они это делали, можно было понять, что горячительные напитки, сыграв роль аперитива, разбудили в них зверский аппетит.

Держа блокнот наготове, стюардесса терпеливо ждет, когда супруги сделают свой выбор.

Супруги выбирают рыбу.

– Очень сожалею, но рыба закончилась. Могу предложить вам курицу.

Стюардесса – воплощенная вежливость, но изрядно проголодавшаяся дама не хочет уступать.

– Почему я должна есть курицу, если я желаю рыбу?

В разговор вступает ее рассудительный муж.

– Дорогая, не расстраивайся по пустякам. Курица так