Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен-Фельдман

Сегодня и завтра у сестры выступления. Я сижу дома. Хочется одиночества и тишины. Телефон, как назло, трезвонит постоянно.

– Роль нельзя доводить до совершенства, – сказала сестра, когда мы с ней обсуждали виденные спектакли. – Как не существует идеальных людей, так и не может существовать идеальных ролей. В любой роли должна оставаться какая-то недоговоренность, какая-то шероховатость, неуловимый изъян. Иначе это будет не роль, а черт знает что. Недоговоренность делает роль живой, объемной. Она дает зрителю возможность домыслить увиденный образ, прочувствовать его. В молодости я грешила стремлением доводить все роли до идеала. Если что-то, даже самая малая мелочь, не удавалась, у меня опускались руки. Лиля, смеясь, ругала меня, говорила, что нельзя быть такой занудой, что играть надо легко, что внимание к деталям не должно оборачиваться выхолащиванием роли. У нее был свой термин для таких случаев – «филигранничать». «Не филигранничай!» – говорила она, и я понимала, что снова начинаю перебарщивать. А Качалов говорил, что работа над ролью сродни очистке материи от пятна. Мало потрешь – пятно останется, сильно потрешь – до дыр протрешь, поэтому тереть надо в меру. Грубовато, ему вообще импонировали такие грубоватые сравнения, но верно. До дыр тереть нельзя!

Il faut vieillir ou mourir jeune[121]. В последнее время самочувствие мое ухудшилось настолько, что удостоилось чести быть отмеченным в моем дневнике. Утром немного тяжело вставать, чувствую себя слабой, иногда покалывает в боку. Приходила врач из поликлиники, выписала витамины в уколах и посоветовала изменить характер питания – отказаться от жирного и есть больше овощей и фруктов. Что я там ем жирного – куриную ножку или кусочек колбасы. Медсестра, которая делает уколы, похожа на Vivien Leigh. Рука у нее настолько легкая, что я каждый раз спрашиваю: «Что? Разве уже все?» После укола лежу с грелкой и думаю о том, как быстро промелькнула моя жизнь. Чувствую приближение старости. Именно старости, а не просто ощущаю свой возраст. Очень боюсь впасть в маразм и быть сестре в тягость.

Из дома не выхожу, мне прописан постельный режим. Ниночка привозила ко мне профессора-невропатолога. Тот нашел, что мои нервы с сосудами в полном порядке. Уколы, назначенные мне, одобрил. Много читаю. Nicolas навещал меня. Приходила Норочка, принесла мне Madame Bovary и La Peau de Chagrin. То я старалась как можно больше читать на русском о современной жизни, а теперь меня потянуло на французское и по-французски. Газет почти не читаю, приелись. Сестра подшучивает надо мной, утверждая, что все нормальные люди читают только списки награжденных и некрологи, больше в газетах читать нечего.

Сестра была у Нины Антоновны, видела там Анну Андреевну. Радуется тому, что А.А. хорошо выглядит. А.А. спрашивала обо мне.

В отличие от сестры, у меня нет сильной воли. Моя воля настолько слаба, что можно считать, будто ее нет вовсе. Я никогда не могла (да и сейчас не могу) заставить себя делать что-то, чего мне не хочется делать. И непременно придумаю какую-нибудь отговорку в свое оправдание. На это ума хватает. Трудности пугают меня, неудачи огорчают, критика со стороны может довести меня до нервного срыва. Сестра совсем не такая. Ее можно критиковать, она только усмехнется и скажет: «Я же не Любка, чтобы всем нравиться». Неудачи только раззадоривают ее, а трудностей она, кажется, вовсе не замечает. Слушая ее рассказы о Крыме, о Ташкенте, я понимаю, что никогда бы не смогла пережить и сотой доли того, что пережила моя сестра. Сестра же смеется и говорит, что когда-то она тоже думала, что нет беды хуже, чем жидкое варенье. Вспоминает, как брат угощал ее портвейном, украденным из кладовой. «Пока не попробуешь, не поймешь, сколько ты можешь выпить», – говорил он, наливая на донышко бокала какие-то считаные капли. Так и с невзгодами, считает она, пока не столкнешься с ними, не можешь понять, сколь многое ты в силах вынести. Не знаю. Благодарю судьбу за то, что она хранила меня от тяжелых испытаний. Создается впечатление, что все испытания, предназначенные нам обеим, выпали на долю моей несчастной сестры. Все мы несчастны. Да и можно ли, прожив достаточно долго, продолжать считать себя счастливым? Оглядываюсь по сторонам, перебираю в памяти знакомых и не вижу счастливых людей. У каждого свое горе, свой камень на душе.

Уколы определенно помогают. Я чувствую себя лучше. «Авитаминоз, алкоголь и «абжорство» – причина всех болезней», – шутит моя милая доктор. Алкоголь она мне не запрещает, просит только соблюдать меру. «Всего по чуть-чуть, и можно жить!» – говорит сестра.

В гостях у верхних соседей познакомилась с супружеской парой. «А это Михаил Иванович, наш ключарь, – представила сестра. – Он отпирает своим ключом дверь за границу». Я решила, что Михаил Иванович начальник gardes-frontières[122], но оказалось, что он секретарь комитета по защите мира (всегда была уверена, что мир защищают военные, а не какие-то гражданские комитеты). Михаил Иванович решает, кто поедет за границу защищать мир, то есть участвовать в каких-то мероприятиях, потому сестра и зовет его «ключарем». Лицо у М.И. простоватое, крестьянское, но держится он с большим достоинством. По выражению его лица было заметно, что фамильярность сестры ему не по душе. Когда мы вернулись домой, я сказала ей об этом. «Плевать! – ответила сестра. – Я могу говорить все, что захочу, ведь меня никуда не выпускают. Один раз только в Чехословакию на съемки отпустили, вскоре после войны, но тогда еще не было Израиля…» «Ты хотела бы уехать туда?» – удивилась я, потому что сестра никогда не говорила о желании эмигрировать. «Они думают, что я хочу, поэтому и не выпускают, поэтому самая дальняя заграница для меня это Таллин, – сказала сестра. – А хотелось бы съездить во Францию, в Швейцарию, побывать в тех местах, где мы бывали всей семьей». Я не стала заострять внимание на том, что до революции мы ездили на фешенебельные курорты, останавливались в лучших гостиницах, ели в лучших ресторанах. Все это и тогда стоило дорого, а о том, сколько стоит сейчас, и подумать страшно. Даже если сестру и выпустили бы сейчас за границу, то она смогла бы только посмотреть издалека на милые сердцу места. Да и прошлого не вернуть, это только кажется, что его можно вернуть. Обманчивая, болезненная иллюзия.

Ma solitude me pèse[123]. Профессор, которого привозила Ниночка, ошибся – нервы мои никуда не годятся. Впрочем, он больше интересовался не тем, как часто я нервничаю, а тем, как слушаются меня руки и ноги, и тем, кружится ли моя голова, когда я закрываю глаза и вытягиваю вперед руки.