Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен-Фельдман

У Нюры какие-то срочные дела, а завтра – праздник, и у нас будут гости. Подбадривая себя фразой, fais ce que tu dois, advienne que pourra[101], я сделала уборку и варю бульон. Если Нюры не будет и завтра, то приготовлю гуся с черносливом, это блюдо получится вкусным даже у меня. Гуся сестре подарил кто-то из театра, гусь домашний, жирный, настоящий гусь, еле в холодильнике уместился.

Сева пришел нас поздравить не один, а с другом Юликом. Юлик – врач, он значительно старше Севы, даже немного удивительно, что у них есть общие интересы. Скорее всего, их объединяет искусство, потому что Юлик пишет рассказы из жизни врачей и даже собирается написать пьесу. Я думала, что сестра станет обсуждать с ним это, но она отреагировала сдержанно: «Пьесу? Вот как! Это хорошо, хорошо…» Юлик немного смутился. Гораздо больше сестра интересовалась тем, в какой больнице работает Юлик и какие операции он делает (Юлик хирург). Сестра, как и я, немного побаивается врачей и предпочитает иметь дело со знакомыми. Я бы никогда не смогла бы работать хирургом!

– А как тебе такая ситуация, – когда жена номер два пишет донос в НКВД на жену номер один? – спросила сестра. – Заметь, не наоборот, что было бы логичнее, брошенная мстит счастливой сопернице, а наоборот. Причем они работают в одном и том же театре и их общий муж в это время увлечен другой женщиной. Общее горе, общая потеря должны объединять их, разве не так? Правильнее всего было бы написать донос на жену номер три. Зачем портить жизнь той, которая давно уже не на что не претендует…

Сестра не называет имен, но я догадываюсь, о ком идет речь. Первая жена – это И., вторая – В., третья – Г., а муж это З. Уточнять не хочу, если сестра хочет называть имена, то она их называет, если не хочет, то незачем и спрашивать, все равно не скажет. Да и какое значение имеют имена? Чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь, что имена никакого значения не имеют. Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный. Пушкин был прав, comme toujours[102].

– Донос? – переспрашиваю я. – Зачем?

– Затем, что у человека такой характер, – отвечает сестра, вопрос был риторическим. – Затем, что человек не может вынести, когда другому хорошо или не так плохо, как ей. Затем, что она любит ссылаться на свою тяжелую жизнь, репрессированных родственников, особые обстоятельства. А я так скажу – обстоятельства не делают человека. Человека делает он сам. Разве у меня не было обстоятельств? Да сколько угодно! Но я за всю свою жизнь не написала ни одного доноса!

Мне хочется задать еще два вопроса. Хочется узнать, откуда стало известно о доносе (ведь это же секрет) и как после такого между двумя людьми могут сохраняться какие-то отношения, они же ведь сохраняются, насколько я понимаю. Но я колеблюсь, а тем временем звонит телефон. Ну и пусть. Не самая приятная тема для обсуждения.

Возле подъезда со мной заговорила новая соседка. Ей около пятидесяти лет, на каждом пальце по кольцу, на некоторых – по два. Чересчур яркая помада, неприятный, с подвизгом, голос.

– Это вы сестра актрисы Раневской? Похожи, похожи! Я как вас увидела, так сразу же поняла, что это вы. Вы простите, что я к вам так запросто, но мы же соседи, а соседям лишние церемонии ни к чему…

Сестра бы ей ответила своим излюбленным: «церемонии, милочка, никогда не бывают лишними», но у меня не хватило духу, поэтому я стояла и слушала.

– Ваша сестра – прекрасная актриса! Замечательная! Бесподобная! Удивляюсь, как она, с ее дарованием, могла сняться в «Подкидыше»! Это же все равно что разменять свой талант на медные копейки, на гроши! «Муля, не нервируй меня!» – это же вульгарщина…

Il est aise de reprendre et diffcile de faire mieux[103]. Минут через десять я пробормотала «Прошу прощения» и вошла в подъезд. Боюсь представить, что будет, если эта дама скажет нечто подобное сестре. Светлана сказала мне, что новые соседи – какие-то дипломатические чиновники, он attaché[104], а она переводчица. На переводчицу новая соседка совершенно не похожа. Вот Рита Яковлевна, переводчица, с которой я познакомилась у Норочки, похожа – она интеллигентна du bout des doigts[105]. Переводчикам приходится много читать, если не по работе, то, во всяком случае, во время изучения языков и овладения искусством перевода, а начитанный человек не может быть столь вульгарным. И она еще осмеливается называть «вульгарщиной» одну из лучших ролей сестры! Она не на переводчицу похожа, а на Енту из Хелма![106]

Пурим. Грустный Пурим. Меланхолия, тоска по детству, тоска по родителям. Пурим вдовы и старой девы. Надо взять за правило непременно приглашать гостей в праздники. Праздник вдвоем – это так тоскливо! Остается одно – напиться, исполняя заповедь[107].

Моя сестра – кремень! Моя сестра – великая молчальница! Столько времени вынашивать мысль, думать, сомневаться и не поделиться ни с кем! Ни со мной, ни с Ниной! Даже намеком!

– Надо уходить! – сказала она, имея в виду свой уход из театра. – Ирина зовет меня к Завадскому. Завадский не самый любимый мой режиссер, но я его очень давно знаю. При всех своих недостатках, он человек безусловно талантливый, хотя я иногда и отказываю ему в этом. Но ты же знаешь, что я люблю… преувеличить. С Завадским мы сработаемся, это уже проверено на опыте. И театр Моссовета мне как родной. Вдобавок там Ирина. Знаешь, что бы там я иногда ни говорила, она мне как дочь. Я ее и люблю, и уважаю…

В спокойном настроении моя сестра – настоящая. Мудрая, добрая, справедливая. Такую ее люблю безмерно, и за то, что она бывает такой, за то, что она на самом деле такая, могу все ей простить.

– Так за чем же дело стало? Уходи к Завадскому, – говорю я.

– Есть одно препятствие, – сестра делает паузу, раздумывая, говорить или нет, и все же решается. – Меня тянет в другой театр. В театр Сатиры. Мне кажется, что именно там мое настоящее место…

Про театр Сатиры я слышала, но не одного спектакля там не смотрела. Оказывается, что у сестры там есть приятельница, Татьяна, та самая, что когда-то рассказывала мне про попугая. Татьяна тоже считает, что сестра придется в ее театре «ко двору», и обсуждала это с главным режиссером. Тот обещал подумать, и вот уже почти год думает, не говоря ни «да», ни «нет». Подобное «подвешенное», как выразилась сестра, состояние изрядно ее нервирует. Она тянет с уходом из своего теперешнего театра, несмотря на то, что там ей все «обрыдло до печенок с потрохами». Я понимаю – вдруг сразу же после перехода в театр Моссовета ее пригласят в театр Сатиры? Сестра тогда попадет в крайне двусмысленное положение, окажется между Сциллой и Харибдой. Отказываться будет неудобно – сама же изъявила желание. Принимать приглашение, значит обидеть Ирину и Завадского, получится, что переход к ним в театр был всего лишь un acte de grand désespoir[108]. Они могут почувствовать себя оскорбленными даже в том случае, если узнают, что сестра вела переговоры о переходе в другой театр. О, эта театральная дипломатия столь же сложна, что и дипломатия настоящая! И последствия могут быть самыми что ни на есть фатальными. Обиды здесь не забываются.