Игра ангела - Карлос Сафон

— Как угодно.

Я был благодарен букинисту за стремление поддержать меня, однако чем дальше я уходил от книжной лавки, тем больше мною овладевала леденящая кровь тревога. Мне чудилось, будто улицы, как и моя судьба, проложены на зыбучих песках.

По дороге домой я задержался у витрины писчебумажного магазина на улице Архентериа. На фоне драпировки из сукна красовалась шкатулка, в которой лежали вставные перышки с ручкой из слоновой кости в пару к белой чернильнице с вырезанными на ней фигурками, напоминавшими муз или наяд. От прибора веяло мелодрамой, его словно стащили со стола какого-нибудь русского писателя, из тех, что изливают душу на тысячах страниц. Исабелла писала, мне на зависть, изящным почерком, таким же чистым и ясным, как ее душа, и мне показалось, что письменный прибор создан специально для нее. Я зашел в магазин и попросил показать его мне. Перышки были позолоченными, и потому игрушка стоила целое состояние. Но я решил, что приветливость и терпение, с каким относилась ко мне моя юная помощница, заслуживают благодарности и небольшой знак внимания придется к месту. Я велел завернуть мне вещицу в глянцевую пурпурную бумагу и украсить бантом размером с карету.

Возвращаясь домой, я предвкушал эгоистическое удовольствие, какое испытывает человек, неожиданно появляясь с подарком в руках. Я представлял, как позову Исабеллу, словно она была верной собакой, которой нечего делать, кроме как преданно дожидаться возвращения хозяина. То, что я увидел, переступив порог, повергло меня в оцепенение. В коридоре было темно, как в пещере. Из приоткрытой двери комнаты в дальнем его конце по полу стелилась мерцающая полоска света.

— Исабелла? — крикнул я с пересохшим ртом.

— Я здесь.

Голос доносился из глубины комнаты. Я бросил сверток на столик в прихожей и устремился в конец коридора. Остановившись в дверном проеме, я заглянул в комнату. Исабелла сидела на полу. Она вставила свечу в высокий бокал и с упоением занималась тем, что являлось, после литературы, ее вторым призванием: разбирала чужое имущество и наводила порядок.

— Как ты вошла?

— Я была в галерее и услышала шум. Я подумала, что, наверное, вернулись вы, вышла в коридор и увидела, что дверь комнаты открыта. Мне казалось, вы говорили, что держите ее на замке.

— Уходи отсюда. Я не хочу, чтобы ты бывала в этой комнате. Тут слишком сыро.

— Вздор. Здесь работы непочатый край. Идите сюда, взгляните. Посмотрите, сколько я всего нашла.

Я колебался.

— Входите же.

Я вошел в комнату и опустился рядом с девушкой на колени. Исабелла рассортировала предметы и коробки по принадлежности, разложив по отдельности книги, игрушки, фотографии, одежду, туфли, очки. Я взирал на эти вещи с омерзением. Исабелла пребывала в экстазе, будто наткнулась на копи царя Соломона.

— Все это ваше?

Я покачал головой.

— Прежнего владельца дома.

— Вы его знали?

— Нет. Скарб лежал тут много лет, задолго до моего переезда.

Исабелла подбросила на руке пачку писем и показала ее мне, как будто речь шла о доказательствах состава преступления.

— Мне кажется, я выяснила, как его звали.

— Не может быть.

Исабелла улыбнулась, очень довольная своими детективными успехами.

— Марласка, — провозгласила она. — Его звали Диего Марласка. Вы не находите это любопытным?

— Что именно?

— Инициалы получаются такие же, как и ваши, — Д. М.

— Простое совпадение. В нашем городе найдутся десятки тысяч людей с подобными инициалами.

Исабелла мне подмигнула. Она от души наслаждалась ситуацией.

— Смотрите, что я нашла.

Исабелла выкопала из груды добра жестяную коробку, наполненную старыми фотографиями. Это были образы прошлого времени, давно стертые с лица земли: старые открытки в видами древней Барселоны; дворцы в парке Сьюдадела,[43] снесенные после Всемирной выставки 1888 года; большие особняки, теперь разрушенные, и бульвары, заполненные людьми в парадных одеждах той эпохи, а также прогулочными колясками и воспоминаниями, окрашенными в тона моего детства. С фотографий ко мне были обращены лица и взгляды, затерявшиеся в тридцатилетней дали. На некоторых снимках я будто бы узнал черты актрисы, популярной в годы раннего моего отрочества и давным-давно забытой. Исабелла наблюдала за мной, притихнув.

— Узнаете ее? — спросила она.

— По-моему, ее звали Ирене Сабино, если я не путаю. Довольно известная актриса, игравшая на подмостках театров на Паралело. Очень давно. Тебя еще на свете не было.

— Тогда взгляните на это.

Исабелла протянула мне фотографию, где Ирене Сабино стояла, прислонившись к окну, узнать которое не представляло труда, ибо оно находилось в моем кабинете на верхнем этаже, в башне.

— Интересно, правда? — не унималась Исабелла. — Думаете, она здесь жила?

Я пожал плечами.

— Скорее всего она была возлюбленной этого Диего Марласки…

— В любом случае, полагаю, нас это не касается.

— Иногда вы бываете ужасным занудой.

Исабелла стала складывать фотографии в коробку, и одна карточка выскользнула у нее из рук, упав к моим ногам. Я поднял снимок и всмотрелся в изображение. Ирене Сабино в шикарном черном платье позировала с группой мужчин в вечерних костюмах в помещении, очень похожем на большой зал «Скакового круга». Обычная фотография с какого-то праздника, не стоившая внимания, если бы на втором плане, довольно расплывчатом, не выделялась фигура кабальеро с гривой седых волос, стоявшего на верхней площадке лестницы. Андреас Корелли.

— Вы побледнели, — заметила Исабелла.

Она взяла у меня фотографию и молча принялась изучать ее. Я поднялся с пола и поманил Исабеллу, приглашая ее покинуть комнату.

— Я не хочу, чтобы ты снова сюда входила, — сказал я упавшим голосом.

— Почему?

Я подождал, пока Исабелла выйдет, и запер за ее спиной дверь. Девушка смотрела на меня как на умалишенного.

— Завтра сходи в церковь и попроси монахинь, которые занимаются благотворительностью, забрать вещи. Пусть уносят все, а если что-то им не подойдет, пусть выбрасывают.

— Но…

— Не спорь со мной.

Мне не хотелось встречаться с ней взглядом, и я направился к лестнице, ведущей в кабинет. Исабелла наблюдала за мной из коридора.

— Кто этот человек, сеньор Мартин?

— Никто, — пробормотал я. — Никто.

Я поднялся в кабинет. Ночь была темной, без луны и звезд на небе. Я распахнул настежь окна и выглянул полюбоваться на город, окутанный сумраком. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра, и жара обжигала кожу. Я сел на подоконник и закурил вторую сигару из тех, что Исабелла оставила у меня на столе несколько дней назад. Я ждал живительного порыва прохладного ветерка или свежего замысла, более пристойного, чем имеющаяся коллекция тривиальностей. Взяв на вооружение новую идею, можно было бы смело приниматься за выполнение заказа патрона. Я услышал, как в спальне Исабеллы этажом ниже открываются ставни. Прямоугольник света лег на плиты патио, и темный силуэт девушки отчетливо вырисовывался на светлом фоне. Исабелла подошла к окну и некоторое время смотрела в темноту, не подозревая о моем присутствии. Я наблюдал, как девушка медленно раздевается. Затем я увидел, как она приблизилась к зеркалу платяного шкафа и стала разглядывать свое тело, легонько дотрагивалась кончиками пальцев до живота, проводила ими по шрамам от порезов, которые сама сделала на внутренней стороне бедер и рук. Она долго созерцала свое изображение, не прикрытое ничем, кроме загнанного взгляда, а потом погасила свет.

Вернувшись к письменному столу, я уселся перед кипой заметок и выписок, подготовленных для книги патрона, и бегло просмотрел их. Материалы изобиловали сообщениями о мистических откровениях и преданиями о пророках, которые, пережив тяжелейшие испытания, возвращались, осененные истиной. Эти рассказы чередовались с легендами о мессиях, в младенчестве подброшенных к дверям семейств простых и скромных, но чистых духом, подвергавшихся гонениям со стороны светской и духовной власти. В конспектах нашло отражение великое множество вариантов сказаний о райских кущах в ином мире, поселиться в которых светило, правда, лишь тому, кто смирился с роком и принял правила игры со спортивным задором. Мифология была перенасыщена божествами, праздными и антропоморфными, у которых нашлось только одно занятие: держать под телепатическим надзором сознание миллионов безвольных приматов, научившихся думать, чтобы вовремя осмыслить печальный факт, что они, слабые умом и телом, предоставлены равнодушной судьбе в заброшенном уголке Вселенной. Осознание собственного ничтожества и безграничное отчаяние привели несчастных к слепой вере, будто небо и преисподняя питают живой интерес к их обыденным жалким грешкам.