Игры без чести - Ада Самарка

— Ага, понятно, — без энтузиазма сказала Людмила, с пугающей ясностью понимая вдруг, что воспоминание о завязанных глазах, о сухом наэлектризованном воздухе, о мягком голосе — приглушенном, каком-то влажном, прямо где-то между ухом и скулой, — растапливает многовековые ледники у нее внутри, которые не таяли со времен первой любви в институте (да и то было с Юркой, а с ним, кажется, ледники вообще никогда не таяли).

Вадик смотрел на нее со страстью и восхищением. Людмиле становилось почти смешно оттого, что они оба на этой корпоративной пьянке, среди общего бестолкового разнузданного веселья являются обладателями общей тайны. Ведь происхождение тайны, область, накрытая тенью ее распахнутых кожаных крыльев, — не вызывала теперь никакого сомнения.

— Меня только немного пугает то, что я не замечу следующего знака, я ведь такая рассеянная, — просто сказала Людмила.

— Ты? — Вадик прищурился и немного выпятил нижнюю губу, улыбаясь. — Ты никогда ничего не пропустишь…

Людмила вздохнула и согласилась.

Хотя следующее приглашение было написано на асфальте — утром она посмотрела в окно, и на тротуаре перед офисом, где Вадик обычно ставит машину, было написано, так, как в современных мегаполисах пишут девушкам поздравления с днем рождения: «Люда, сегодня в 20:00».

Она приехала спокойной и немного уставшей. Дам в вечерних платьях не было, зато снова пришлось завязывать глаза. Пахло какими-то благовониями.

Маэстро говорил, что только что они распрощались с ее «парой». Хоть они и никогда не видели друг друга, но были парой. Непонятно почему, но Людмиле было приятно — все-таки победа. Ей было приятно лечь на что-то не очень мягкое, как она себе это представляла, — что-то вроде кушетки в современном массажном кабинете. Маэстро говорил, что она должна открыться, а для этого нужно рассказать все. И Людмила сама немного удивлялась себе и гордилась собой оттого, как легко и непринужденно у нее сдвигается заслонка с сокровенных воспоминаний о том, о чем не принято распространяться вслух, как все это — невысказанное — хотело, оказывается, быть произнесенным. И как просто строить общение с обезличенным собеседником, который вызывает у тебя симпатию.

— Потому что ты видишь меня так, как тебе хочется меня видеть. Относись ко мне как к мужчине внутри себя, у тебя с детства должна быть такая фигура. Ты должна выдумать меня, ведь цель этого всего — познать саму себя. А я — твой проводник. Потому смело думай обо мне так, как тебе приятно было бы думать.

И Людмила говорила, что думала. Что у них с мужем все-таки все построено на партнерстве. Это идеальная модель брака, так как восторженные чувства выветриваются через первые три месяца совместной жизни, а брак — это все-таки продуманные отношения двух похоже мыслящих людей, без каких-то общих интересов он обречен на крах, нужен хотя бы один интерес, например — дети. Или вот еще бывает брак, построенный на компромиссах, которые со временем, не прощенные, вылезают изменами, болезнями и так далее. То есть в идеале, чтобы было как у них, — максимально трезвый подход, предельная открытость. Но проблемы есть и у них с Юрой, они хоть и все оговаривают, но в интимной жизни не хватает экспрессии.

— Там у вас тоже рассудочность, а хочется, чтобы была анархия?

— И какофония, — серьезно сказала Людмила, обдумывая суть неожиданно нарисовавшейся проблемы, а Вадик со Славкой стали с тех пор прочно употреблять это словосочетание, анархия и какофония, вместо поднадоевшего «ураган и Кобзон».

Нюансы и детали из того, что Люда не сказала на протяжении последовавших двух с половиной часов, было рассказано Вадику, как невольному поверенному, начавшему выполнять свою роль еще до начала всего, в номере в Пуще-Водице. На третьем сеансе Славка сидел у нее в изголовье и мягким голосом, почти полушепотом, как разговаривают опытные сластолюбцы во время особенно пикантных упражнений, спрашивал, как прошел день, о чем она думала, как проснулась. Какими были первые минуты после пробуждения. Людмиле нравились такие вопросы и что можно довериться маэстро: такому, которого она выдумала для себя.

Славка к тому времени пребывал в некотором недоумении, так как никаких проблем у Людмилы не обнаруживалось. Они с Вадиком рассчитывали наткнуться на некую важную тайну или на страх — на чем потом можно было бы строить дальнейшие эксперименты, но Людмила оказалась чем-то вроде лошади Пржевальского (как сказал Вадик, у которого было очень развитое образное мышление) — крайне устойчивым существом, прочно стоявшим на земле. Она, например, не боялась старости. Ей было, по большому счету, все равно, как она выглядит, и ее мало волновало чужое мнение и то, как она будет выглядеть в чужих глазах, ей было не страшно даже самое главное, то, чего, по идее, должны бояться все женщины — что что-то случится с детьми. Людмила совершенно спокойно рассуждала, что есть вещи, от которых не застрахован никто, так можно всю жизнь бояться, что твоего ребенка постигнет какая-то ужасная травма или болезнь, но окажется, что все хорошо, а нервные клетки-то не восстанавливаются. Вернее, это она потом сказала Вадику, с которым чувствовала себя чуть свободнее (хотя не затрагивала слишком интимные темы). Славке она сказала очень интересно — на тему страхов за близких:

— А зачем мне бояться?

Он переспросил:

— Как? — Это ненужные мысли, — объяснила Людмила, и тут нельзя было не согласиться: и впрямь ненужные…

То, что ей нужно, было очевидно для Вадика и непостижимо для Славки, у которого всегда туговато складывалось со своевременным распознаванием ключевых женских флюидов, направленных на его участие в реализации их основных инстинктов. На четвертом сеансе он, как учили, положил руку ей на бедро, Людмила глубоко вздохнула, и было видно, как под повязкой приподнялась бровь. Они поговорили немного о куннилингусе и что это ее фантазия (с фантазиями в незамусоренном Людмилином мозгу была напряженка), причем тут она совершенно спокойно допускала, что выполнять остро-популярную в новом тысячелетии процедуру может и не обязательно муж.

— То есть ты можешь представить на его месте кого-то другого? — Да, кого-то, — спокойно ответила она, и было ясно, что в качестве потенциальной угрозы матримониальным узам эта фантазия ее никак не беспокоит.

Потом Слава исчез на десять дней, и это были очень напряженные дни. Людмила нервничала, что прозевала сигнал, пару раз сорвалась на детях и на муже и зачастила к Вадику, будто интуитивным чутьем ощущая его близость к эпицентру ее страстей. Страсти были новыми и не очень приятными. Наконец Слава позвонил ей с только что купленного «лайфовского» номера и сказал, что у них нет необходимости больше видеться, так как Людмила такая цельная, сильная, целеустремленная личность, что сама кого угодно научит, и что работать с ней было огромное удовольствие. И вот тут ее голос дрогнул. Видать, зимний авитаминоз, дефицит солнца, проблемы на работе — плюс предменструальный синдром. Она говорила почти сквозь слезы:

— Не знаю, зачем вы это делали, но я поняла очень многое, то есть почувствовала, что начинаю понимать что-то очень важное, что не могу предсказать, не такое скучное, как вся моя построенная жизнь, что эта авантюра, чувство опасности, что вы попали с этим в точку, эти надписи на асфальте… Я уже на грани, но нужно сделать еще один шаг!

— Какой? — мягко, почти шепотом спросил Слава после небольшой паузы.

— Не знаю! Я не знаю какой! Просто мне очень жаль… бросать вот так на полпути. Вы думаете, я готова? Я пока еще не готова!

— Увы, программа такова, возможно, несовершенна лично для тебя. Но учти, что в отличие от стандартного тренинга, чей эффект чувствуешь моментально, зато он иссякает вместе с эйфорией в течение первой же недели, — этот начнет прорастать в тебе постепенно, через год и через два ты будешь слышать его отголоски.

Она молчала, жмурясь, прислонилась лбом к окну.

— Хочешь, познакомимся, так сказать, в реале, в неформальной обстановке?

— О господи, да, конечно!

— Ты сможешь задать мне некоторые вопросы, уверен, у тебя они накопились. Сегодня вечером, например, в «Планете суши» на Республиканском стадионе?

Людмила почти не нервничала, потому что знала, что встретится просто с доктором, который теперь все больше представлялся ей невысоким пухленьким дядечкой с мягкими теплыми руками, с пальчиками как сардельки, не имеющим ничего общего с доберманообразной тенью, отслоившейся как-то от темных глубин ее подсознания. Ровно в половине восьмого Людмила отправила на «лайфовский» номер сообщение: «Я почти тут». Он ответил: «Заходи». Людмила стояла в дверях японского ресторана среднего класса, расположившегося на первом этаже Киевского планетария. Все места были заняты, возле хостес на пороге топталось еще несколько посетителей. Людмила вспомнила, что при всей своей любви к японской кухне избегала ходить в этот ресторан с подругами, потому что тут после работы всегда многолюдно, а места они не бронируют.