Повести и рассказы - Аркадий Аверченко

- Государство - это я! - воскликнул Людовик XIV.

- Париж стоит мессы, - рассудил Генрих IV, меняя одно верование на другое.

Впрочем, этот король показал себя с самой выгодной стороны другим своим альтруистическим изречением:

- Я хотел бы в супе каждого из моих крестьян видеть курицу!

Мы не знаем, что хотели бы видеть в супе каждого из своих крестьян Ленин и Троцкий, но знаменитый глава чрезвычаек Петерс выразился на этот счет довольно ясно и точно, и изречение его мы считаем не менее замечательным, чем генриховское.

Именно, по сообщениям газет, когда к нему, как к главе города, явились представители ростовских-на-Дону трудящихся и заявили, что рабочие голодают - Петерс сказал:

- Это вы называете голодом?! Разве это голод, когда ваши ростовские помойные ямы битком набиты разными отбросами и остатками? Вот в Москве, где помойные ямы совершенно пусты и чисты - будто вылизаны - вот там голод!

Итак, ростовские рабочие могут воскликнуть, как запорожские казаки:

- Есть еще порох в пороховницах! Есть еще помойные ямы - эти продовольственные склады советской власти!

Почему-то фраза Петерса промелькнула в газетах совершенно незаметно: никто не остановил на ней пристального внимания.

Это несправедливо! Такие изречения не должны забываться...

Моя бы власть - да я бы всюду выпустил огромные афиши с этим изречением, высек бы его на мраморных плитах, впечатал бы его в виде отдельного листа во все детские учебники, мои глашатаи громко возвещали бы его на всех площадях и перекрестках:

- Пока в городе помойные ямы полны - почему рабочие говорят о голоде?..

* * *

Интересно, осматривал ли Г. Д. Уэлльс во время своего пребывания в Москве - в числе прочих чудес советской власти - также и помойные ямы?

Если осматривал, то, наверное, пришел в восхищение:

- Вот это санитария! Вот это чистота! Да на дне этой помойной ямы можно фокстрот танцевать, будто на паркете. А у нас, в Англии, в помойных ямах делается черт знает что: огрызки хлеба, куски рыбы, окурки сигар, птичьи потроха, высохшие сандвичи, корки сыру! Нет, советская власть имеет большое, великое будущее, если даже в грязной, неряшливой Москве она ввела такую чистоту!

* * *

Интересно мне также, как тов. Петерс будет организовывать продовольственную помощь из помойных ям? Выдачу пайками? Но ведь пайки бывают трех или четырех категорий.

Очевидно, в первую голову будут допущены к пышному фрыштику рабочие-коммунисты - первая категория. Когда они снимут самые сливки селедочные головы и колбасную кожуру - робко подойдет вторая категория, просто рабочие. Выберут картофельную шелуху и мостолыгу лошадиной ноги, а все остальное пусть доедает третья категория - буржуи и саботажники.

* * *

Если б я был не писателем, а тюремщиком, и если бы Петерс попал ко мне в тюрьму, я устроил бы ему роскошную жизнь! Я кормил бы его до отвалу. Я бы каждый день закатывал ему обеды из семи блюд, со сладким.

Он бы у меня не голодал, ибо он сам замечательно выразился:

- Пока существуют помойные ямы - голода не может быть!

Меню бы у Петерса было такое:

Закуска:

Икра из ваксы, жестянка от анчоусов, яичная скорлупа, фаршированная зубочистками обернуар.

Суп:

Консоме из мыльной воды а-ля Савон с окурками, пирожки из папиросных коробок с пепельным фаршем.

Рыба:

Селедочный позвоночный столб с грибками, которые на стенках.

Мясо:

Фрикасе Ра-Мор, жареное на шкаре в мышеловке.

Зелень:

Все, что уже позеленело. Приготовлено а-ля маседуан.

Птица:

Перо от старой дамской шляпы, соус сюпрем.

Сладкое:

Шоколадные обертки, яблочная кожура, кофейная гуща.

* * *

Я не думаю, чтобы Петерс имел право отказаться от такого обеда.

Потому что, если даже такие великие люди, как Наполеон, Суворов и Петр Великий, честно ели пищу из общего котла, то какое имеют право отказаться от общего котла наши циммервальдские Наполеоны, устроившие из всей Великой России один общий котел: помойную яму.

Федор Шаляпин

Хамелеон

Некто переводил и объяснял слово "хамелеон" так:

- Хамелеон - это хам, желающий получить миллион.

Не совсем грамотно. Но, в общем, верно.

* * *

Одесские газеты сообщили: "Во время исполнения в Мариинском театре оперы "Евгений Онегин" Ф. Шаляпин, певший Гремина, сорвал с себя офицерские погоны и бросил их в оркестр - в знак протеста против наступления белогвардейцев на Петербург".

* * *

Вот маленькая история, которая заставила меня призадуматься. Ибо, как сказал Шекспир, "в этом безумии есть нечто методическое". До сих пор все такие зигзаги Шаляпина объясняли просто его повышенной артистической нервностью, влиянием момента, грандиозным подъемом и невероятным напряжением нервов на одну минуту. "Сделал, мол, но сделал, как в бреду, сам еще за пять минут до этого не зная, что сделает"... Так было объяснено неожиданное пение Ф. Шаляпиным революционной "Дубинушки" в 1905 году. Так было объяснено неожиданное коленопреклонение на сцене Мариинского театра перед государем в 1909 году. Так будет, вероятно, объяснено и срывание погон со своего офицерского мундира. Нет, позвольте! Случай с погонами - и именно случай с погонами - наводит на самые категорические подозрения: не были ли все три поступка поступками, строго обдуманными и заранее тщательно выношенными, не были ли все три поступка "экспромтами, приготовленными за неделю"? Вот мои соображения:

Многие, наверно, знают, что когда происходит тяжелая процедура разжалования офицера, то ее казовую, самую эффектную сторону подготовляют заранее: где-нибудь в уголку подпарывают погоны и подпиливают посредине шпагу... Понятно, для чего это делается: карающая власть, прочтя приговор, должна быстро и эффектно сорвать с виновного погоны и бросить их на пол; должна вынуть из ножен шпагу и, ударив ею слегка о колено, далеко отбросить обе половинки в разные стороны... Предварительные приготовления делаются именно для того, чтобы не было смешного циркового, фарсового трюка, когда уцепился человек за крепко пришитые погоны - тянет-потянет - оторвать не может. Нельзя же таскать за собою человека за погон, минут пять пыхтя и надсаживаясь, нельзя же возиться со шпагой десять минут, обливаясь потом, колотя ею о распухшее от усилий колено, наступая на нее ногой и приглашая для завершения усилий двух помощников из публики. Шаляпин слишком хороший, учитывающий все эффекты, все театральные условности, все красивые места актер: Шаляпин очень хорошо знает, что театральный портной, создавая мундир, создает его на десятки лет, и поэтому все части пригнаны очень крепко; портной, в свою очередь, знает, что мундиру князя Гремина никогда не будет предстоять операция срывания погон; поэтому погоны пришиты на десятки лет, на совесть! И поэтому я утверждаю, что эффектная операция срывания Шаляпиным погон не была экспромтна, не была следствием бурно налетевшего экстра-переживания... Шаляпин никогда бы себе не позволил на сцене некрасивого пыхтения и возни с неподатливыми погонами. Нет! В этом безумии было нечто методическое:

- Гаврила! - сказал за день до спектакля знаменитый бас своему портному. - Гаврила! Подпори мне погоны в мундире Гремина!..

- Да зачем это вам, Федор Иваныч?

- Не твое дело, братец! Тут, брат, высокая политика, а ты - гнида! Сделай так, чтоб на честном слове держались.

* * *

Но тогда - позвольте! Тогда и экспромтная история с "Дубинушкой" подмочена; тогда и казус с коленопреклонением очень мне подозрителен; да точно ли это бурные, неожиданные, сразу налетевшие шквалы?! Не было ли так:

1905 год. Кабинет жандармского полковника... Курьер докладывает:

- Господин Шаляпин хотят видеть!

- А-а... Проси, проси!.. Какому счастливому событию обязан удовольствием видеть вас, Федор Иваныч?

- Да так... Зашел просто поболтать, - сочным басом отвечает знаменитый певец. - Ну, что, революцией все занимаетесь, крамолу ловите, хе-хе.

- Да, хе-хе-хе! Приходится.

- Дело хорошее. Небось, все молодежь, все горячие головы?

- Да... Большей частью.

- Небось, все "Дубинушку" поют?

- Бывает.

- Что ж вы им за эту "Дубинушку"? Небось, в каталажку?

- Ну, что вы! "Дубинушка" - дело у нас невинное... Ну, сделаешь замечание, ну, поставишь на вид...

- Только-то? Ну, я пойду. Не буду мешать.

И в тот же день Шаляпин бодро, грозно, эффектно, с большим революционным подъемом спел "Дубинушку". А окружающие объясняли: такая минута подошла, когда даже камни вопиют.

* * *

А в лето 1909 года позвал однажды Шаляпин своего портного, вероятно, того же самого Гаврилу, и сказал ему:

- Завтра к спектаклю нашей мне на коленки штанов, которые будут на мне, нашей изнутри по ватной подушечке. Так, чтобы на самые колени приходилось!

- Да ведь некрасиво, Федор Иванович... Выпучиваться будет.

- А ты не рассуждай. Политика, брат, дело высокое, а ты - кто? Смерд. Илот.