Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Потеряв надежду, Авинаш присел, сцепив свои смуглые руки, на краешек дивана возле миниатюрных ног возлюбленной.

В последние годы пристрастие Эдит к гашишу превратилось в настоящую зависимость. Сейчас Авинаш проклинал тот день, когда двенадцать лет назад сам подарил ей кальян. Этот кальян до сих пор стоял в ее спальне наверху, и теперь Эдит уже не могла без него ни спать, ни получать удовольствие от занятий любовью с Авинашем. Даже в свет она выходила только на прежде задурманенную голову. Все сходились во мнении, что у нее появились странности. Во время разговора она могла вдруг совершенно некстати захохотать или же, не дослушав собеседника, развернуться и уйти. А иногда она сидела себе в уголке, загадочно улыбаясь. Прежние друзья, напуганные ее неуместным смехом и замечаниями, которые она отпускала своим низким голосом, теперь не решались даже к ней подходить.

Расстеленная на диване овечья шкура была мягкой и теплой, как только что вынутый из печи хлеб. Конечно же, это Зои заранее нагрела ее бутылками с горячей водой. Заставить Эдит покинуть теплое, пропахшее опием ложе и выйти в зимний вечер будет сложнее, чем он думал.

– Надо попросить Христо, пусть приготовит тебе кофе.

– Нет нужды. Я в порядке. Голова у меня ясная как день.

С этими словами она снова откинулась на расшитые канителью подушки, а ноги положила Авинашу на колени.

– Тогда вставай и поедем. Мы того и гляди опоздаем. Стыдно будет.

– Стыдно, ой как стыдно, – как попугай, повторила за ним Эдит.

Авинаш прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Черт так и нашептывал на ухо ударить разочек вот по этому личику, схватить за руку да и запихнуть в машину – посмотрим, посмеет ли она тогда хоть пикнуть за весь вечер.

– Знаешь, Авинаш, что действительно стыдно? – Улыбка исчезла, между бровей залегла глубокая складка. – Стыдно, что мы как ни в чем не бывало танцуем на балах все эти вальсы и польки.

– Почему ты так говоришь? С начала мировой войны сколько всего балов-то было? Последние годы все сидят по домам. И только этим вечером высший свет впервые снова соберется. Эдвард все силы отдал, чтобы устроить всем балам бал, да ты и сама об этом знаешь. Привез даже из самой Америки джазовый оркестр.

– Но сейчас тоже идет война, и если мы в ней не участвуем, так что же, будем считать, что и нет никакой войны? Так ведь мы тоже жили в этой стране сколько столетий! Ладно ты приехал совсем недавно, тут ничего не скажешь, а моя-то семья перебралась в Смирну в начале восемнадцатого века. С тех пор нас и французами можно назвать лишь потому, что говорим по-французски. Да и то наша речь уже звучит по-другому, сам знаешь. Посмотри на наше семейное древо: ни один из нас не родился во Франции! Возьми тех же Томас-Куков, устраивающих этот роскошнейший бал: да у них по меньшей мере последние три поколения держат в своих руках торговлю с Востоком. Мало им караванных и морских путей, они теперь и железные дороги к рукам прибрали. Страховые компании, рудники, банки, весь экспорт и импорт – всё в руках их семьи и их важных друзей, которые приглашены на сегодняшний бал. Сплошные привилегии да особые разрешения от султана. Ты посмотри, что они творят: они же натравили обычных людей друг на друга, сколько деревень за этими горами пожгли и разрушили греческие солдаты и турецкие отряды только из-за их подначиваний. Моя родная страна истекает кровью, вот эти молодые парни умирают, так неужели же это не наша война?

Она махнула рукой в сторону кухни, где бок о бок работали турецкие и греческие служанки. Не отрывая глаз от уже совсем погасшего камина, Авинаш ответил тихим голосом:

– Эдит, всегда где-то война идет. С начала времен человек одной рукой созидал, а другой – воевал. То, чем сегодня владеешь ты, вчера принадлежало другому, а завтра станет чьим-то еще. Смерть и рождение всегда дополняют друг друга, и всегда в этом мире добро существует рядом со злом. Никогда не наступит тот день, когда все войны прекратятся и воцарится мир, а вот твои считанные дни на земле непременно закончатся. И тратить эту блаженную жизнь, дарованную тебе Всевышним, на недовольство – самый страшный грех. У тебя, как и у всех, есть в этой жизни свое предназначение. Ну же, идем.

Эдит капризничала, как маленькая девочка.

– В данный момент для меня самая блаженная жизнь – здесь.

Она потянулась своей миниатюрной ножкой к трубке, укатившейся к краю ковра. Когда же Авинаш попытался помешать ей, схватила его руку и прижала себе между ног.

– Или здесь.

– Эдит, прошу тебя, хватит. На балу будут присутствовать высокопоставленные офицеры, генералы и самые важные люди из консульства. Наше опоздание поставит меня в крайне затруднительное положение.

Эдит обиженно надула губки. От гашишного дыма глаза ее сузились и налились кровью, но, не сиди Авинаш так близко к ней, он бы этого и не заметил – при взгляде издалека все внимание к себе привлекала сурьма, которой, быть может, с этим умыслом она и подвела глаза в тот вечер.

Он встал. Эдит зевнула.

– Иди, да-да, иди один. Так лучше будет. У меня нет никакого желания находиться в одном зале с этими снобами.

– Не говори глупости. Конечно же, мы поедем вместе. Вставай.

Подцепив под руку, Авинаш попытался поднять Эдит с ее дурманящего ложа.

– Эй-эй! Полегче, сэр шри Авинаш! Позвольте напомнить, что я вам не супруга. Вы можете с чистой совестью явиться и в одиночестве. А впрочем, вы могли бы пригласить кого-то еще. Уверена, наберется целая толпа женщин, желающих пойти на прием с вами под ручку. Здесь в округе сплошь парижанки да англичанки, надеющиеся заполучить себе какого-нибудь офицера. Вам даже на улицу идти не придется – достаточно выйти на мой балкон и свистнуть. Уверена, все они только и мечтают о возможности попасть на этот великолепный бал. Прошу вас. Ористе. Полагаю, где балкон, вы и сами знаете.

Она высвободила руку, встала, подняла с пола трубку и взяла из стоявшей на столике возле дивана серебряной табакерки щепотку сине-зеленой травы. Не сводя взгляда припухших глаз с Авинаша, набила трубку и зажгла ее зажигалкой месье Ламарка.

Даже скудного света керосиновых ламп хватило, чтобы заметить, как на лицо Авинаша упала тень. В последнее время Эдит стала слишком уж часто напоминать о том, что они не женаты, бередя его старую рану, которая по-прежнему кровоточила.

Много лет назад, в самый первый год их отношений, Авинаш заказал мастеру Мануэлю кольцо с большим алмазом, пришел к Эдит и попросил стать его женой. И вот ведь совпадение: в тот важный день, который Авинаш распланировал до секунды, Эдит оказалась одета как настоящая невеста: в белое пышное платье, многочисленные юбки которого спадали до самой земли, а на голове – соломенная шляпка, украшенная черешнями, такими же бордовыми, как и ее губы. То есть это случилось в те годы, когда в душе девушки царила легкость новой, свободной жизни в собственном доме, а угольно-черные глаза горели счастьем. Все шло так, как Авинаш и представлял в своей голове: они сидели у обложенного камнями декоративного прудика в саду дома на улице Васили, весенняя прохлада пробегала приятными мурашками по коже, а облетавший со сливовых и миндальных деревьев цвет стелился у их ног бело-розовым ковром. Казалось, все сошлось в этот счастливый день, когда кольцо с алмазом должно было скрепить их любовь.

И надо же было такому случиться, что ровно в тот момент, когда Авинаш закончил свою пылкую речь (которую на протяжении нескольких недель он писал и переписывал, проговаривал про себя, гуляя по набережной, снова менял, думал и составлял заново), ветер-шалунишка, тот же самый, что встретил его на палубе в самый первый вечер, когда он приплыл в Смирну, взял и сорвал с его головы шляпу, а Эдит не удержалась и захихикала, как маленькая девочка. Самый важный момент его жизни был испорчен из-за какого-то там ветра, что само по себе уже неприятно, но больше всего его обидело то, что Эдит, вместо того чтобы слушать зачарованно его слова, смеялась над улетевшей шляпой.