Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Не спи она, увидела бы, как Панайота, даже не попрощавшись с проводившим ее до площади Ставросом, завернула на улицу Менекше и заплакала, прислонившись к стене дома напротив, как при виде подбежавшего к ней Мухтара на лице ее, по которому стекали дорожки слез, на мгновение появилась улыбка, и, быть может, в тот момент Катина заметила бы поразительное сходство между дочерью и той европейкой, что прошлой весной точно так же плакала, прислонившись к той же самой стене.

Однако Катина Ягджиоглу дремала, лежа на диване на балконе, и ничего этого не видела.

Не знала она и того, что тот поезд на Афьон, печальный гудок которого слышала, когда на следующий день, проснувшись на рассвете, шла на набережную в пекарню Закаса, чтобы купить дочке лепешку катмер на завтрак, увозил Ставроса прочь из этого пропахшего розами города, увозил навеки. Лишь, сама не зная зачем, прочитала молитву, смотря на холмы, отливавшие зеленью под свежими, яркими лучами первого летнего солнца.

Сквозь открытые окна поезда, все скорее уносившегося в сторону гор, внутрь залетали золотистые пылинки, а ехавшие в вагонах третьего класса молодые парни ерзали на деревянных сиденьях, охваченные Великой идеей, от которой закипала кровь. А Панайота, с забившимся от пролитых слез носом, ворочалась на своей узенькой кровати, – ей больше незачем было просыпаться. На ярмарке в Айя-Триаде она потеряла не только Ставроса – она потеряла ту любовь из легких прикосновений. Зажмурившись, она отвернулась к стене.

Новый год

– Эдит-ханым готовы? Я заходить не буду. Будь добр, Христо, сообщи ей, что я пришел.

Управляющий Христо, со своей обычной степенностью и ничего не выражающим лицом, по которому ни за что не прочесть, о чем он сейчас думает, проводил Авинаша Пиллаи в ярко освещенную прихожую и скрылся за лестницей. Авинаш осмотрел со всех сторон зеркало в позолоченной оправе, вешалку и даже стоявшую у двери подставку для зонтов – он искал щетку для одежды. Хотя от самой мечети Хатуние он ехал сюда в закрытой карете, его голова, волосы и только что сошедшая с болванки фетровая шляпа с атласной лентой все равно успели покрыться городской пылью. Ничего не найдя, он отряхнул плечи рукой и вынул из кармана фрака часы на цепочке.

Уже без пяти семь. Опаздывают. Авинаш нахмурился.

Он договорился, чтобы их отвезли на одной из принадлежавших консульству машин, но зимой да по плохой дороге до Борновы им добираться никак не меньше часа. Между тем гостей новогоднего торжества в особняке Томас-Куков просили быть в восемь часов. В девять уже начнут подавать угощения.

Она что же, назло ему это делает?

Он посмотрелся в зеркало: поправил шляпу и бархатный шейный платок, сочетавшийся с лацканами его зеленого фрака, стряхнул прилипшие к фалдам пылинки, пригладил свеженапомаженные усы. На этом новогоднем балу соберутся все самые важные персоны Смирны: и коммерсанты-левантийцы, и европейцы, и высокопоставленные офицеры, и богачи из местных, – Авинаш никак не мог себе позволить прибыть на такое мероприятие с опозданием. Он вообще старался никуда не опаздывать, а вот Эдит его стремление к пунктуальности уважать не желала.

Оставив шляпу на комоде, он пересек прихожую и в три шага оказался у двери в гостиную, где и столкнулся нос к носу с управляющим.

– Христо, скажи на милость, в чем дело.

Голос его прозвучал неожиданно громко. Значит, он напряжен сильнее, чем думал. Прикрыв рот рукой, Авинаш откашлялся. Управляющий придержал для него дверь. А после, когда индус спешно вошел, аккуратно ее прикрыл.

Люстра не горела, и в тусклом свете керосиновых ламп гостиную окутывала какая-то тоска. Было, как всегда, не прибрано. Каждый раз, когда он заходил в эту комнату, его не покидала мысль, что Эдит слишком уж распустила своих слуг. На столике у окна стоял забытый чайный поднос, валялись крошки печенья, а на паркете белели пятна пролитого молока. На одном из обитых синим бархатом кресел лежала груда книг. За Эдит водилась привычка приносить сюда книги из библиотеки, чтобы почитать, да так и складывать их здесь. Под креслом виднелась хрустальная пепельница, полная наполовину выкуренных сигарет. Исходивший от окурков запах смешивался с висевшим в воздухе гашишным дымом и запахом высохшей кофейной гущи из оставленной в каком-то углу чашки.

У Авинаша защипало в его чувствительном носу.

Он не сразу разглядел Эдит в неверном свете. На секунду даже подумал, что управляющий провел его в гостиную, чтобы он просто подождал ее здесь. Но нет. К сожалению, нет. Эдит была здесь. Нимало не заботясь о том, что надетое на ней светло-зеленое платье, мягкими складками спадавшее до щиколоток, помнется, она сидела развалившись на покрытом овечьей шкурой диване, куря трубку и смотря сквозь полусомкнутые веки на тлевшие угли в уже гаснущем камине. Одна из сброшенных туфель улетела под диван. Другой нигде не было видно.

Авинаш почувствовал, как в голову ему ударили одновременно злость и восхищение.

– Эдит, топ amour[79], что ты делаешь?

Вместо ответа женщина откинула голову на расшитую канителью подушку и выпустила клуб дыма, освобождая наконец легкие. Лицо ее исчезло в сизом облаке. Она закачала ногами, обтянутыми белыми шелковыми чулками.

– Эдит, уже восьмой час пошел. Нам пора выходить. Шофер ждет нас у вокзала. Эдвард убедительно просил в восемь уже быть там.

– Ах да, Эдвард! Эдвард и этот новогодний бал века, – пробормотала она, не открывая глаз. – Ох уж эти англичане, все-то у них с точностью до секунды. Не поленятся ведь и в приглашении приписочку сделать: «Настоятельно просим наших дорогих гостей прибыть ровно в указанный час». Ха-ха-ха! А ты-то им и подражаешь, да, Авинаш, darling?

Она положила трубку на ковер, с трудом приподняла голову и взглянула на Авинаша.

– Как тебе моя прическа? Это Зои уложила.

Авинаш подошел поближе. Вокруг головы Эдит была намотана плотная черная чалма, и ровно в центре сверкала алмазная брошь. Волосы ее все еще, как в юности, оставались цвета воронова крыла, но корни уже начали седеть, однако сейчас седину скрывала ткань. С подведенными сурьмой глазами и в этой чалме она походила на индийского раджу. Это такая новая мода или возлюбленная захотела попотешаться над ним?

– Тебе очень идет. Эдит, прошу тебя, вставай.

Она села чуть ровнее и поправила длинные сережки в форме капли, подобранные в тон платью. Жемчужное ожерелье, в три нити свисавшее с шеи, съехало набок.

– Ну же, Эдит, ты сейчас платье помнешь.

Он взглянул на часы, которые так и держал в руке. Семь минут восьмого. Опершись на локоть, Эдит подняла с пола трубку и теперь пыталась ее зажечь. В один шаг Авинаш оказался у дивана и выхватил у нее трубку из рук.

– Эдит, ради бога, что вообще происходит? Что еще за безразличие в такой важный вечер?

Прежде чем ответить, Эдит еще какое-то время молча смотрела, как трубка с гашишем крутится, рассыпая пепел, по старинному ковру, сплетенному в городе Ушак.

– Чего же такого важного в этом вечере, а, сэр Авинаш? Или, может, лучше тебя называть шри Авинаш? Сэр шри Авинаш! Прекрасно сочетается, не так ли? Я сейчас одну книгу читаю. Автор как раз из тех мест. Он вообще-то поэт, но в этой книге пишет о духовных вещах. Тебе тоже понравится. Он вот что говорит: путь человека есть путь от жестких правил к любви, от подчинения к свободе, от морали к духовности. Ах, как же она называлась? Вот оттуда я и узнала про это «шри». Его прибавляют к имени уважаемых людей. Был сэр – стал шри, ха-ха-ха!

Эдит долго хохотала над собственной остротой. Авинаш помрачнел. Увидев это, она перешла на греческий, как обычно делала во время их забав в постели.

– Аде вре[80], Авинаш му, ты что же, рассердился? А писатель и правда очень хороший. Он там говорит кое-что и про сидящее в человеке зло. Постой, что же он говорит? Книга должна быть где-то здесь.