Молчание Шахерезады - Суман Дефне

Ставрос изумленно покачал головой. У всех их друзей только и разговоров что об этой мечте о Великой Греции, которая вот-вот осуществится, а с Панайотой что не так? Ну конечно, это же дочка бакалейщика Акиса. Ставрос до сих пор помнил, как в прошлом году тот распек его и других мальчишек посреди площади, когда они прибежали с радостной вестью о приближении греческой армии. Кроме того, рассказывали, будто отец Акиса, то есть дед Панайоты, в то время, когда они с семьей перебрались из Кайсери в Чешме, по-гречески не знал ни слова. Поговаривали даже, что и сам Акис-то греческий выучил, только когда пошел в школу в Чешме. Семья Акиса была из тех греков, которых еще называют караманлидами и которые даже дома разговаривают на турецком. Стоит ли тогда удивляться, что они против свободы?

– И докуда же они хотят добраться с этой своей войной по освобождению народов? Вот отправят тебя в Ангиру, так что же, согласишься?

Он склонил голову в раздумье, как будто такая мысль раньше его не посещала.

– Все, что только потребуется для Великой Греции, все сделаю.

– Подумать только!

Панайота стояла на песке, руки в боки, и смотрела на него как будто с насмешкой. Лицо его горело от злости, но голос оставался спокойным.

– Панайота, ты не понимаешь. Мы обязаны обезопасить наши границы.

Ставрос так и продолжал сидеть, длинные руки и ноги делали его похожим на осьминога, облепившего своими щупальцами небольшой валун. Он сжал кулаки. Да, вот уж не повезло так не повезло! Он-то надеялся получить от девушки поцелуй на прощание. Чтобы было про что сладко вспоминать на фронте. И думал ведь даже, что, если посчастливится, останется на его ладонях горящее ощущение от прикосновений к ее нежной коже. А даже если и нет, то хватило бы ему до самой победы воспоминаний о вкусе ее вишневых губ. Но все пошло этой чудесной ночью не так, как он надеялся. Понятно, что не видать ему сегодня ни груди ее, ни губ, – отправится он на фронт ни с чем. Он с досадой оглянулся вокруг. На берегу никого уже не осталось.

Поняв, что продолжать он не собирается, Панайота заговорила сама, и громче, чем прежде:

– Что хорошего нам от этой греческой армии? Разве мы просили их сюда приходить? Жили себе спокойно. И жаловаться не на что было. И что же, вот они здесь, так разве они нас спасли? Ты посмотри, что теперь творится! Фонари не горят, мусор не собирают. Город в грязи тонет. Мусорщиками берут теперь даже женщин. Улицы заполонили приезжие, цыгане да всякое отребье. Вот этого вы хотите?

Ставрос почувствовал, что огнем горят не только лицо и уши, но и пах. Еще чуть-чуть – и он не выдержит.

– Панайота, се паракало, прошу тебя, замолчи.

Дальше по заливу, на Кордоне, пускали фейерверки, россыпь голубых, красных, золотых вспышек освещала небо над Айя-Триадой, на волнах покачивались плывучие фонарики со свечками внутри, называемые клобос. Девушки в белых платьях ходили под ручку с только что прибывшими из Греции военными, чистенькими, опрятными; дети соревновались, кто сможет за раз проглотить целый кулек рахат-лукума. Тем летом война казалась жителям Смирны чем-то невероятным.

Но Панайота и не думала молчать. Если бы не эти греческие военные, сунувшие нос не в свое дело, решившие их якобы освободить и спасти, жили бы они со Ставросом в их прекрасном квартале, поженились, поселились бы в своем доме с садом, где она посадила бы герани, розы и бугенвиллеи. Как мать с отцом, как бабушка с дедушкой, как все те предки, что два тысячелетия жили на этих плодородных землях, так и они со Ставросом прожили бы здесь спокойную, счастливую жизнь, растя детишек, которые плескались бы, точно рыбки, в бирюзовых водах. До чего же несправедливо!

Проглотив подступивший к горлу ком, она выложила то, что слышала от отца:

– Ты представляешь, какие в Анатолии дороги? У вас же ни глотка воды не будет. К середине лета от целой армии ничего не останется.

– Вот поэтому я и должен идти. Я вырос на этих землях. Я сильный. Они не выдержат, а я буду сражаться, – проговорил он тихо.

Панайота осмотрела себя. С каким старанием несколько часов назад надевала она шелковые чулки и розовое платье с короткой юбкой, а теперь она все это ненавидела. Она проглотила набежавшие на глаза слезы.

Ставрос спрыгнул с валуна, загребая ботинками песок, подошел к Панайоте, взял ее двумя пальцами за подбородок и повернул лицо к лунному свету. Ее длинные черные волосы растрепались на ветру, ленточки съехали. Девушку съедала скорее печаль, чем злость, но парень в тот момент этого не понимал. Он лишь хотел объясниться.

– Панайота, ты знаешь, что для нас будет означать поражение?

– Конечно, знаю. Это будет конец вашим грезам о Великой Греции. Власть снова перейдет туркам. В порт хотя бы снова корабли начнут заходить. Мужчины, вместо того чтобы из-за отсутствия работы сидеть по кофейням да дремать, снова будут работать. Все будет как прежде. А если так, то я без раздумий предпочла бы султана или даже Кемаля, чем людей своевольного Стергиадиса.

Ставрос увидел, как что-то взметнулось в темноте, но, только когда это что-то со всей силы ударило Панайоту по щеке, он понял, что это его собственная рука. Панайота отскочила назад, споткнулась о камень, потеряла равновесие и упала на мягкий песок.

Ставрос бросился к ней. Как он мог такое сделать? Панайота не отнимала рук от лица, и он забеспокоился. Она прикрывала и один глаз. Неужели он в беспамятстве ударил бедняжку в глаз? Ох, боже мой! Акис с него шкуру сдерет.

– Йота му, мне так жаль. Любимая, умоляю, прости меня.

Девушка смотрела куда-то в одну точку, прижав ладонь к щеке и закусив вишневые губы. Широко распахнутые угольно-черные глаза, казалось, занимали все ее узкое, длинное лицо.

– Панайота, любимая, прости меня. Я не понимаю, как такое случилось. Пожалуйста, дай я посмотрю.

Панайота медленно отвела руку от щеки и подняла голову. В темноте ничего не было видно. Ставрос, все это время задерживавший дыхание, наконец выдохнул и коснулся щеки девушки. Она горела огнем. Он поцеловал то место, куда ударил. Непонятно было, злилась Панайота или плакала. Его правая ладонь, с загрубевшей от весел кожей, опустилась от щеки к шее и дальше – к вороту ее бело-розового платья с лентами-завязками. Панайота снова закрыла глаза и продолжала грызть губы, но, кажется, противиться не собиралась. Когда давеча Ставрос думал, что еще чуть-чуть и он не выдержит, вот этого-то у него и в разуме не было. Его даже мысль такая не посещала, чтобы до свадьбы заниматься этим с кем-то, кроме тех женщин из Хиотики. И уж тем более с Панайотой, дальше поцелуев с которой он и мечтать не смел! И вот теперь вдруг эта девушка лежала под ним.

Фонари на вытащенных на берег лодках погасли, все гости разбрелись по улочкам Айя-Триады. Должно быть, уже началось представление в Цирке чудес. В темноте позади валуна они были совершенно одни; Панайота лежала зажмурившись, как набитая соломой кукла.

– Любимая моя, родная, Йота му…

Внутренняя сторона бедер, покрытых юбкой из жесткой, как бумага, тафты, была невообразимо белой и нежной. Даже ноги женщин в Хиотике, носивших шелковые чулки, не сравнились бы с этими; а между тем девушка его все еще не оттолкнула. И в эту самую секунду Ставрос впервые подумал о том, что совсем скоро его может настичь смерть, когда он будет переходить через горы или же пересекать пустыни. Конечно, солдат никогда не забывает о смерти, но до того момента Ставрос даже не представлял, что это может случиться с ним на самом деле. И только в его мозгу вспыхнула эта мысль, как вспыхнули и сотни искр в его паху, он схватил Панайоту за плечи, как хватаются за жизнь, и с силой вошел в ее глубины.

Луна лила свой свет на темные воды залива, Катина дремала на балконе, ожидая возвращения дочери. И хорошо, что дремала, а не то увидела бы, как ее драгоценная девочка, над которой она так тряслась, бредет через площадь, неуклюже расставив ноги, как недавно прошедшие обрезание мальчики, и растревожилась бы. Не спи она, заметила бы, что розовые ленточки, десятками которых она собственноручно усмиряла сегодня непокорные черные локоны Панайоты, развязались, а многие и вовсе потерялись. По странной походке дочери она бы догадалась, что у той под тафтовой юбкой ничего больше и нет, но чего ей никогда было не узнать, так это того, что испачканное в крови белье Панайота, улучив момент, выбросила с лодки в темное море.