Избранные произведения - Пауль Хейзе

из стороны в сторону при одышливых вздохах, словно женский бюст; бесформенные косолапые ноги, обутые в меховые манжеты несмотря на летнее тепло. Перечисляя все это про себя, Конрад вспомнил и о возрасте: осенью отцу исполнится шестьдесят четыре года. Всякий раз, когда взгляд его случайно перекрещивался со взглядом отца, он, бледнея, отводил глаза, тогда как отец отплевывался, шумно сопя.

— О чем задумался, дружище? — шепнула на ухо сестра.

И тут Конрад вздрогнул, словно малокровная девица — сердце его замерло.

Анна провела по его лбу своими чуткими руками будто волшебник, прогоняющий наваждение.

— Дьявол, — прошептала она. Потом угрожающе подняла указательный палец: — Миленький, веди себя славно. Если ты будешь хорошим, — но только очень-очень хорошим, я покажу тебе кое-что красивенькое. — Эти слова Анна произнесла таким тоном, будто прятала подарок за спиной.

— Что? — рассеянно спросил он, все еще не оправившись от испуга.

Анна, коснувшись пальцем его носа, лукаво показала на вид из окна:

— Например, яблоневый цвет в красно-розовую крапинку вон там внизу, на лугу. Разве он не красив?

Сказав это, сестра весело прошмыгнула к обеденному столу, незаметно закрыв по пути дверь в гостиную, и занялась приборами, дополнив их ножами для пирога. Она разложила ножи и для прислуги, и для хозяев. И пока Конрад в своем мрачном упрямстве пристально глядел в окно, она за его спиной напевала песенку, то тихо мурлыкая, то выделяя голосом отдельные слова — иной раз в соответствии с текстом, а иногда по своей собственной прихоти.

Скажи, что весною кукушка поет?

Не знает никто, что нам лето несет.

А лето все дремлет за Гицли-горой,

Изменится многое летней порой.

И то, чего вновь уж не смеешь желать,

Само вдруг придет, настанет опять.

Февраль да январь —

На год божий дар;

То снег, то капель

Дарят март и апрель.

Коли в мае снег пойдет,

Будет яблок недород.

Июнь да август —

Носи, что знаешь.

Всю осень ночь растет,

Потом зима придет.

Будем печь топить,

О цветах грустить.

О мертвых цветочках — мороз их убил.

Хоть бы милого мне мороз пощадил!

Вместо «милого» Анна вставила «Конрада». Упоминая это имя, она бросила на брата взгляд, полный сердечной привязанности. Совершенно счастливая, она не беспокоилась о том, заметит ли он подмену слова в песне или нет.

Но вот прозвенел колокольчик, и, выдержав ради приличия небольшую паузу, кельнерши группами и поодиночке направились в столовую. Входя в комнату, каждая от души желала молодому хозяину «доброго дня» — не подобострастно, а скорее по-дружески доверительно, за что Конрад всякий раз громко благодарил, впрочем, не оборачиваясь в их сторону.

Приятный гомон шепчущих, болтающих, напевающих девичьих голосов двигался вслед за Конрадом. В его руках, заложенных за спину, вдруг оказался цветок на длинном стебле, который незаметно вложила какая-то из девушек. Однако Конрад узнал шалунью, потому что все, кто находился в столовой, отражались в створке окна.

— Жозефина! — сказал Конрад. — Такие проделки можно сразу узнать!

Потом чья-то рука прикрыла ему глаза.

— Такая огромная лапища на всем белом свете может быть только у Бригитты, — заявил он.

— Неправда! — раздался возмущенный возглас. — Он видит нас в окне! — И девичья стайка рассеялась. Сестра же, напротив, оказалась рядом с братом.

— Ну, что ты теперь на сей счет скажешь? — допытывалась Анна.

— Ты о чем?

— Господи, да разуй ты свои глаза, рохля!

Он небрежно повернулся, и, когда его взгляд скользнул поверх девичьей стайки, пестрой и веселой, будто июньское утро в саду, среди кельнерш он заметил новенькую — рослую, статную, стройную, в богатейшем бернском костюме: настоящие серебряные украшения, бархат и шелк, туго накрахмаленная манишка, твердющий корсаж, вышитые митенки, все тютелька в тютельку как на рекламной картинке национального костюма, чтобы глазели иностранцы в какой-нибудь витрине Интерлакена.

— Откуда, из какого игрушечного замка ты ее заполучила? — одобрительно, однако вполне равнодушно спросил Конрад.

— Ну что, доволен? — засмеялась Анна. — Разве я тебе не обещала показать кое-что красивенькое? Но об игрушечном замке не может быть и речи, ветреник! С такими, черт побери, не играют, слышишь? Такими можно только любоваться. И обращаться очень заботливо — не забывай, она драгоценная президентская дочь, гордая и неприступная. Впрочем, за нее я не боюсь, она зубастая, у нее язык, будто бритва — особенно, если дело коснется тебя. Горе твоему сердцу, бедный Конрад! — И сестра с ликующим видом убежала от него, победно распевая.

Не упуская из глаз бернскую девушку, Конрад, которого неожиданно охватило озорство, стал с задиристым видом пробираться к ней.

— Бьюсь об заклад, что вас зовут Барбарой или Марианной, — неожиданно вырвалось у него, когда он оказался так близко перед новенькой, что едва не столкнулся с ней лбом — умышленно, чтобы ей пришлось отступить.

Однако девушка упрямо стояла на месте, нахмурив брови. — Я вовсе не Барбара или Марианна, а Катри, — ехидно заметила она, не собираясь отступить ни на дюйм.

— Из Лангнау или из Зигнау? — продолжал допытываться Конрад.

— Я бы на вашем месте, — запальчиво воскликнула Катри, — на том бы и порешила, коль ничего больше не приходит на ум. Нет, я из Мельхдорфа.

— Из Мельхдорфа? А где же этот самый Мельхдорф? А впрочем, откуда из Мельхдорфа — с лесопилки или с мельницы? Мельхдорф, как вам известно, велик.

— Ну, на сей раз вы уж вовсе глупости говорите. Мельхдорф маленький. Там вообще нет ни лесопилки, ни мельницы. Впрочем, так и быть, скажу, если вы так любопытны. Тут нет никакой тайны. Мой родной дом — усадьба «Голубятня».

— Ага, значит, из «Голубятни». Стало быть, оттуда. Ничего не скажешь, у вас в «Голубятне» подходящие голубки. — И, осмотрев ее с головы до пят, добавил: — А что, у вашего отца, у президента, найдутся в «Голубятне» чистенькие, молочно-белые голубки вот такого роста?

Лицо Катри просияло гордостью:

— Нас шестеро братьев и сестер, все как на подбор. Вполне может быть, что мой старший брат Ганс на полголовы повыше вас будет.

Конрад недоверчиво зажмурил один глаз.

— Тот, у кого слабое зрение, пусть сколько угодно жмурится, — гневно воскликнула Катри, — а я настаиваю лишь на том, что мне доподлинно известно. Наш Ганс смотрит мне точнехонько на пробор. Зная это, вы сами можете прикинуть его рост, если обучены счету.

— Или измерить? — предложил Конрад.

— Как вам будет угодно.

Оба полушутя-полусерьезно с вызовом поднялись на цыпочки.

— Не так, — вмешалась Жозефина. — Надо по-настоящему,