И всюду тьма - Алена Мандельбаум

выдать охватившего ее страха. Осторожно смахнув каплю пота, стекающую по виску, она перехватила серьезный взгляд Вероники, направленный на нее. Баронесса подошла к Ане и, наклонившись над ухом, прошептала: «Если плохо себя чувствуешь, можем отойти в соседнюю комнату, подышать». Вероника говорила с ней, но смотрела на руку Кеннета, крепко сжимающую ладонь Аны. Она захотела отнять ее, оправдаться, но баронесса покачала головой и, не дожидаясь ответа, поспешила вернуться на свое место. Ана склонила голову, уткнувшись в стол перед собой и пряча лицо за волосами, чтобы скрыть, как пылают ее щеки.

К тревоге, терзавшей ее, словно стервятник, добавился стыд перед Вероникой, которая так нежданно и вовремя проявила заботу. Ана отпустила Кеннета и положила обе руки на стол, ей хотелось показать его невесте: «Посмотри, это ничего не значит, лишь случайность!» Но забота графа не была случайностью, и его прикосновение для Аны значило слишком много. Совестливым грузом повисла на шее вина за чувства, причиняющие страдания другой женщине. Ане хотелось сорвать ее, но она сомневалась, что ей хватит сил. Она прикрыла глаза, сделав пару размеренных вдохов, и подняла взгляд на Веронику, которая уже откинулась на спинку стула, общаясь с остальными, и направила Тьму ей в сознание. Ане нужно было понять: заслуживала ли Вероника сопереживания и так ли глубока ее любовь к Кеннету.

Знание окутало Ану спокойным, размеренным потоком. Он был плавным и рассудительным, глубоким и решительным. Ана видела ответы на все вопросы, которые возникали в ее голове, – она поразилась, как Тьма чувствует ее желания. Ана ощущала отрешенность и неустроенность Вероники, за которыми скрывались страсть к жизни и поиск признания. Преданная работе журналистка, основавшая собственную газету. Она начинала со сплетен об эпизодах жизни аристократии, которые они предпочли бы не предавать публичности, а выросла до расследований коррупции, мошенничества и более жестоких преступлений, которые совершали представители дворянского сословия. В этот раз Ана была в мирном, отделанном гранитом канале. Только вода в нем загрязнена: насмешки, презрение, неуважение – никто не выражал их Веронике в лицо, но она знала и следила за каждым словом, шепотком, мелькнувшим у нее за спиной. Она отвечала обидчикам теми же насмешками, презрением и неуважением, но в них не нашлось ни горечи, ни грусти.

Поток мыслей рассыпался газетами, письмами и документами, Ана поймала один из листов и перенеслась в богато обставленный кабинет: Вероника сидела за столом, схватившись за голову, – она искала способ сохранить издательство за собой. Но у нее не было ничего своего и никаких возможностей обойти законы. Лишь навыки, лишь талант. Ее издательство принадлежало Кеннету – мужчине, ее жениху, ответственному за нее лицу. Гильотиной висела над ней опасность расторжения помолвки. Неограниченная свобода могла в любую секунду раствориться в реальности.

Ана сжала кулаки. Несправедливость и неравенство, с которыми Вероника сталкивалась изо дня в день, переросли в злость, и она вонзилась Ане в грудь, точно стрела. Несколькими вдохами и выдохами она отстранилась и поразилась: именно гнев и негодование вели Веронику вперед, она использовала их так же, как Ана использовала разрушительную Тьму. Ана вертела калейдоскоп памяти Вероники, проникаясь к ней все более глубоким уважением. Баронесса поддерживала все, что делал Кеннет, но не потому, что была зависима, а потому, что смена власти даст ей шанс завладеть всем, что она создала и взрастила своими руками.

Повеяло холодом. Ана вздрогнула и нахмурилась. Что-то не так. Гранит воспоминаний посыпался, и бурая вода захлестнула ее. Отчаяние, бессилие, ревность. Кеннет, крепко сжимая, держит руку, маленькую, бледную, с синеватыми венами. Это ее рука? Это рука Аны?.. Другая, теплая, загорелая, с въевшимися в подушечки пальцев чернилами, лежит на столе, отстукивая нервный ритм. «Что с ней не так?» – Ана услышала вопрос, в котором сквозила обжигающая ненависть: «Что со мной не так?..»

Ана попала в ту часть разума Вероники, что посвящена чувствам к графу, и замерла, боясь усилить поток, выходящий из берегов. Баронесса любила Кеннета: как друга, как человека, как мужчину, и Ана… Ана тоже… Заболел живот, в горле пересохло – безответная любовь растекалась ядом по телу, смешиваясь со страхом и стыдом, горчащими на языке. Как же тяжело и невыносимо ей давалось видеть своего жениха, ее возлюбленного графа, старательно опекающим другую девушку.

Ана вновь смотрела на себя, чью руку крепко сжимал Кеннет, со стороны. Грусть резью отдавалась в груди, глухая, подавленная ярость доводила до раскалывающей череп головной боли, зависть и ревность парализовали… Не осталось ни одной клетки тела, не пронизанной злобой к маленькой бледной руке.

Ана постаралась разорвать контакт, слишком уж горько и тоскливо так ненавидеть саму себя, даже если она знала, что это бурлят эмоции Вероники. Ана старалась вытащить Тьму из мыслей баронессы, но они захлестнули ее новой волной и топили в безмолвном горе – она только могла судорожно схватиться за серебряного мотылька на шее, ища в нем покой и спасение, и чувствовать, как его острые крылья впиваются в ладонь, призывают очнуться от чужой боли, напоминая о своей. И шрамы заныли, словно открываясь свежими ранами, и Тьма вняла, тяжелым и мрачным уютом объяв Ану, возвращаясь в пределы ее хрупкого тела.

Ана увидела, как Вероника жестикулировала и мужчины о чем-то спорили, потом ощутила, как Кеннет коснулся ее плеча, что-то сказав, но она не услышала. Внутри щелкнуло, хрустнуло, и в душе образовалась пустота, боль отступила.

Ана подумала, что ей стоило бы сейчас сопереживать страданиям столь поразительной и вдохновляющей женщины, как Вероника, которые пронзили ее до костей, однако от них ничего не осталось. Только умиротворение и тихая беспричинная радость. На сердце полегчало, груз совести и вины растворился, словно его никогда и не было.

На шее висел лишь скромный кулон.

Глава 55. Цикл недоверия

– Держишься? – резкий шепот Кеннета выдернул Ану из размышлений.

Она кивнула и, стараясь не выглядеть слишком измученно, прислушалась к беседе.

– Тогда не хватайся за мотылька без повода, ладно? – попросил он и вернулся к разговору о запрете торговли предметами роскоши с Авернисской Империей.

– С требованием продавать все алмазы Церкви мои шахты работают в убыток уже несколько лет, – устало произнес князь Колдстон.

Украшения с бриллиантами сегодня имела право производить только Церковь, потому что этот драгоценный камень стал считаться слезами Святца, которые он пролил о тяжелой участи людей перед тем, как ниспослать им силу Света.

– Они вывозят и перепродают твои камни контрабандой, Гидеон, палец даю на отсечение! – возмущенно воскликнул граф Эверфир.

– Оставь свой палец при себе,