Харама - Рафаэль Ферлосио

— Ну, пусть восемь. У нас и времени не хватит все их прокрутить.

— Ладно, Марияйо, мы сими знаем, детка. Не надо на нас давить, нам и без того тяжко, не приставай.

— А для чего себя обманывать?

— Так его, я его знаю!

— А что чувствуешь, когда куришь это? — спросила Мели Сакариаса.

— Попробуй, Самуэль набьет тебе трубку.

— Мне не решиться, страшновато. А что чувствуешь?

— Ну, плывешь.

— А что это такое?

Дорога шла вдоль чернеющей громады Альмодовара. Только один-единственный луч падал в темную пыль, бежал подле велосипеда. Но еще слабо поблескивал последний голубовато-серый отсвет на никелированном руле, возле рук Кармен, на соломе жнивья, на белых изоляторах столбов, которые несли сторожевую службу там, на западе, на плоскогорье. Позади высоко в небо подымался дым из трубы цементного завода в Вальдеррибасе, поднимался прямо в аспидное небо и, при полном безветрии, недвижно стоял над черными заводскими строениями, над пустынной площадью в Викальваро, над колокольней и едва различимым поселком. Кармен вздрогнула, потому что теперь стало слышно негромкое жужжание, бегущее по натянутым над их головой проводам.

Сантос посмотрел направо, за поле, на безлюдный склон Альмодовара: в полутьме сумерек белела мергелевая порода, утыканная черными пятнами кустов. Он остановился.

— Передохнем.

Стоя на дороге, Кармен распрямилась, потянулась. Сантос посмотрел по сторонам, не выпуская из рук велосипеда, и сказал:

— Поднимемся на эту гору?

— На какую? Вон на ту?

— Да это же ерунда: пройдем через поле, а там ничего не стоит подняться, самое большее восемьдесят или девяносто метров.

— Пожалуй, больше.

— Ты не хочешь посмотреть на Мадрид?

— А видно?

— Прекрасно видно. — Он свел велосипед с дороги и спросил: — Пойдешь или нет?

— А откуда ты знаешь, что видно Мадрид? С кем ты туда поднимался?

Она тоже сошла с дороги, и они пошли по полю вместе.

— Как-то раз с моим дядей Хавьером и еще одним сержантом, когда мой дядя служил в Викальваро, — они хотели пострелять куропаток. Держись за меня, если оступишься. Надо идти по борозде, ставь ногу одну перед другой, тогда не споткнешься.

— Мне боязно ступать в борозду. Там нет зверюшек?

— Конечно, есть, я думаю, и крокодилы и леопарды.

Сухая солома шуршала у них под ногами. Велосипед оставили у подножья горы, прислонив его к куче земли. Потом Сантос взял невесту за руку и помог подняться по склону. За их спиной, далеко внизу, по Валенсианскому шоссе машины шли уже с зажженными фарами.

— Скажи, что делать, если ты чуточку пьяна?

— Ждать, пока не пройдет.

— А сейчас что?

— Да ничего, не разрешать себе идти туда, куда вино толкает.

Лусита уперлась руками в землю у себя за спиной и, тряхнув волосами, запрокинула голову:

— Ой, как хорошо… — протянула она, закрывая глаза. Снова выпрямилась и продолжала: — А знаешь, я не хочу, чтобы у меня это прошло. Мне так нравится! А тебе?

— Мне тоже.

Лусита покачала головой, пригибаясь к нему, словно искала в полутьме лицо Тито:

— Тито, я почти тебя не вижу, все плывет перед глазами.

— А ты поменьше двигайся, если кружится голова, — чем меньше будоражить вино, тем лучше.

— Хорошо, я буду сидеть тихонечко. — И она стала смотреть на реку и рощу. — Уже почти совсем темно.

— Да, почти.

Она оглянулась:

— Даниэля и не видать. Никаких признаков жизни. Должно быть, спит себе.

— Скорей всего, он здорово набрался.

— Правда? Конечно, ему надолго хватит. Не проснется, куда там!

— Он хорош, выдул почти вдвое больше нас с тобой, вместе взятых. Он ведь сидел посередине, и бутылка попадала к нему то от тебя, то от меня. Вот как было.

— Тем хуже для него. А мы лишь с половины и то попали в лучший мир. Будто плывем в лодке, верно? И волна, чувствуешь, как качает? — смеялась она. — Ты представь, что мы с тобой вдвоем в лодке. Ой, как весело! Ты, значит, гребешь, море очень бурное, очень, ночь ужасная, и мы не видим берега, мне страшно, и ты тогда… Я уже говорю глупости, правда? Тебе, наверно, смешно. Я болтаю глупости, правда, Тито?

— Да нет, что ты, ты так забавно рассказываешь, какие тут глупости.

— И я не кажусь тебе дурочкой? Ты, наверно, думаешь, что я — как ребенок, которому нравится воображать себя скачущим на лошади и придумывать всякие приключения? Ты так думаешь? Скажи мне правду. Я тебе кажусь совсем глупой, правда?

— Да брось ты! Какая разница, что ты говоришь? От вина все начинают фантазировать, о чем тут беспокоиться?

— Да нет, вот я, сама по себе, я…

— Что — ты?

— Ну, какая я? Вернее, какой я кажусь тебе?

— Мне? Я не сидел бы тут с тобой, если б ты была мне неприятна. Вот только плохо, что спрашиваешь об этом. Уж слишком беспокоит тебя чужое мнение.

— Не всякое. А впрочем, глупости, какая мне разница? Дело в настроении, захочу смеяться — и буду. У меня в комнате стоит зеркальный шкаф, понимаешь? Нет, не то чтоб твое мнение — я сама знаю, какая я есть… Тито, я почти пьяная.

— Тогда приляг, отдохни немного.

— Да, да, Тито, спасибо. — И она растянулась на земле. — Послушай, не обращай внимания на то, что я говорю, ладно? Это все неправда. Я начинаю что-то говорить, а потом сворачиваю куда-то и говорю совсем не то, что хотела. Гляди, какой спектакль тебе тут устраиваю, — улыбнулась она. — Ладно, неважно, мы же развлекаемся. Какая чепуха! Правда? Как ты думаешь?

— Да что ты, Лусита, ты сегодня просто неотразима.

— Слава богу, вот счастье-то. Только мне теперь уже кажется, что я катаюсь не на лодке, а на карусели. — Она положила голову на сверток одежды, повернулась на бок: — Уже наступает ночь. И правда, совсем темно.

Теперь Лусите был виден другой берег, уходящие вдаль пустоши и темные ложбины, где тень густела и откуда выливалась, затопляя раввину, вползая на склоны холмов, пробираясь от куста к кусту, пока не сливалась, темнея, в одно сплошное целое — в неуловимые хищные сумерки, таившие в себе угрозу для животных. Казалось, в сумерках прячутся лапы, когти и зубы, ночь словно принюхивается, хищная и кровожадная, нагоняя ужас на беззащитные гнезда и норы; черное поле, и средь поля — циклопий глаз поезда сверкает, словно глаз дикого зверя.

— Ну расскажи мне что-нибудь.

В роще еще оставалось немало народу. В темноте слышались звуки губной гармоники. Играли марш, немецкий марш времен нацизма.

— Тито, ну расскажи что-нибудь.

— Да что тебе рассказать? Что?

— Ну что-нибудь, что придет тебе в голову, выдумай что-нибудь, мне все равно. Лишь бы интересное.

— Интересное? Да я вообще не умею рассказывать. Да и что интересное? Ну скажи, что ты считаешь интересным?

— Из приключений что-нибудь, например, или про любовь.

— О, любовь! — засмеялся Тито, щелкнув пальцами. — Этим еще ничего не сказано! Про какую любовь? Любовь бывает разная.

— Про какую хочешь. Лишь бы это волновало.

— Да не умею я рассказывать романтические истории, откуда взять? Для этого купи себе какой-нибудь роман.

— Ну да! Сыта я романами, дорогой. Хватит с меня романов, начиталась! Кроме того, при чем тут книги? Я хочу, чтобы ты здесь, сейчас рассказал какой-нибудь увлекательный случай.

Тито сидел, прислонившись спиной к дереву, он посмотрел налево, где лежала Лусита. Черный купальник подчеркивал белизну ее голых плеч и рук, закинутых за голову.

— Значит, хочешь, чтобы я рассказал то, о чем не пишут в романах? — сказал он. — Чего же ты от меня хочешь? Чтобы у меня было больше фантазии, чем у тех, кто пишет романы? Тогда я мог бы не стоять за прилавком. Вот это шуточки!

— Ну просто чтоб ты поговорил, какая разница про что, можешь и не рассказывать ничего. В книгах пишут одно и то же, если разобраться, не очень-то свои мозги утруждают, то Она у них блондинка, а Он — брюнет, то Она — брюнетка, а Он — блондин, почти никакого разнообразия…

Тито рассмеялся:

— А про рыжих ничего? Рыжих никогда не описывают?

— Какой ты чудак! Ну что это будет за роман, если Он — рыжий, какой ужас! Вот если Она — рыжая, это еще ничего.

— Прекрасный цвет волос, — снова засмеялся Тито. — Как морковочка!

— Ладно, хватит тебе смеяться, перестань. Послушай, хочешь послушать?

— А чем тебе не нравится мой смех?

Лусита встала, села рядом с Тито, сказала ему:

— Да нет, не то, просто посмеялся — и хватит, теперь про другое. Я не хотела прерывать тебя, а надоело про это. Давай говорить о другом.

— О чем?

— Не знаю, о чем-нибудь другом, Тито, говори все, что в голову придет, о чем хочешь. Послушай, дай мне тоже к дереву прислониться. Нет, нет, не отодвигайся, мы поместимся, поместимся оба. Мне только маленький кусочек.

Она прислонилась к дереву слева от Тито, плечом к плечу.