Барометр падает - Василий Павлович Щепетнёв

— В посольство-то должны сообщить, советский гражданин умер.

— В посольство, наверное, сообщили. Мы-то не посольство.

— И в самом деле…

Разговор я завёл не с целью что-либо выведать. Во-первых, Алла может и не знать, Миколчук ей не докладывает. Во-вторых, даже если и знает, мне не скажет. Нет, разговор я завёл, чтобы понять, насколько я могу доверять Алле. Понял. Ни насколько.

А то я раньше не знал.

Мы поравнялись с новым, послевоенным зданием, стекло и бетон.

— Как удачно! Я, пожалуй, зайду, — сказал я, и зашёл. В здании, помимо прочего, находилось отделение Немецкого Банка.

Алла за мной. Любопытная. Или она тоже хранит деньги в Немецком Банке? Накопил — холодильник купил!

Клиентов немного: время такое. Немного, но есть. А со временем у меня напряженно. По счастью, к моему окошечку очереди нет: окошечко для особо важных персон. Да, я особо важный. Если в нашей стране без очереди обслуживаются герои Советского Союза, депутаты Верховного Совета и прочие заслуженные люди, то здесь всё решает размер счёта. Если у кого-то на счету тысяча марок, это обычный клиент, а если сто тысяч — уже важная персона. А у меня бывало и много больше. И будет много больше, по крайней мере, какое-то время: призовые перечислят! Так что важная, важная, очень важная. Со всем почтением.

Времени ушло чуть, и вот мне вручили конверт. Денежки внутри. Немножко красно-коричневых банкнот, немножко синих, и немножко зеленых. Всего понемножку возьми на дорожку.

— А зачем вам деньги, Миша (с деньгами я стал Мишей, однако!), мы же на всём готовом.

— Как-то нехорошо совсем без копейки, Алла. Тем более, в чужой стране. Захочется, к примеру, прессу купить, почитать, что тут о нас пишут, какие мысли вдалбливают в головы несчастных западноберлинцев, а денег-то и нет. Или мороженое… Вы любите мороженое, Алла?

— Мороженое я и дома поесть могу, — Алла держалась заданного курса, Аллу мороженым не прельстишь.

— До дома далеко, и в пространстве и во времени. А мороженое очень полезно для мыслительного процесса.

— Мороженое в нашей Германии ничуть не хуже! — мы опять шли по западноберлинской улице, среди равнодушных прохожих, а ещё более равнодушные автомобили ехали мимо и мимо. Разные машины, но стареньких мало.

— Или, смотрите, Алла, «Опель». Хорош, зараза! Почти как наша «Волга».

Алла невольно посмотрела. Она ж автолюбительница, почему бы не посмотреть.

— Это «Опель-Сенатор», — просветила она меня. — Дорогой автомобиль.

— Я ж и говорю, почти как «Волга».

Алла только усмехнулась.

— Закончится матч, и если я останусь чемпионом, возьму, да и куплю на радостях. На радостях-то можно, никто слова не скажет.

— А если не победите?

— Тогда с горя куплю. А что там за спиной станут говорить — какое дело мне до бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да ещё с подорожной по казенной надобности!

Сказал, и горько рассмеялся.

Алла посмотрела на меня с тревогой: уж не впал ли я в хандру? Не переутомился ли, после первой-то партии матча?

— Нет, Алла, нет. Не буду я покупать «Опель», пустая трата денег. У меня есть «Волга», мать родная. Едешь, и радуешься: справа поле, слева лес, впереди город, позади село. А этот «Опель», что он видит, кроме Берлина, да и то — западного. Он, поди, тоже мечтает о долгой дороге, да на скорости, да по бескрайним просторам, а всю свою опельную жизнь так и будет бродить по одним и тем же улицам. Что проку в его двухлитровом двигателе?

— Трёх, — поправила машинально Алла.

— Что — трёх?

— У этой модели двигатель объёмом три литра.

— А хватило бы и четвертинки. В старые времена как? Лошадка — хорошо. Две лошадки — уже отлично. Четыре — роскошь. Карета о шести лошадях — значит, герцог или король. И, главное, добирались в Берлине от своего дворца до Оперы за то же время, что и «Опель». Или даже быстрее.

И я вздохнул печально-печально.

— Давайте подъедем, Михаил Владленович! — предложила она.

Ага, опять Владленович и на вы. Правильно. В дзюдо ли, в шахматах, или в волейболе — везде важно определять дистанцию. Когда нужно — идти на сближение, когда нет — держать, держать и держать!

А если это входит в задание?

Алла открыла заднюю дверцу, усадила меня, села сама и сказала:

— Поехали!

И её послушались.

Непросто всё, ой, непросто!

Прибыли за пятнадцать минут до старта. Как раз достаточно, чтобы освежиться и прихорошиться, что я и не преминул исполнить.

Вышел в зал. Помахал болельщикам в зале, считая, что они все — болельщики, а уж мои, не мои, игра покажет. Тут и соперник подоспел. Рукопожатия, Шмид пускает часы, и я ставлю королевскую пешку на е четыре.

Лучшего места для пешки нет — так написано в моём учебнике для школы «Ч».

Анатолий поставил свою пешку на с пять.

Вскоре шахматный мир узнал, что во второй партии разыграна сицилианская защита, вариант Найдорфа.

С доном Мигелем я встречался в Лоун Пайне, весной семьдесят шестого. Историческая личность, играл с Капабланкой и Алехиным. Он и сегодня в седле, и при случае может задать трёпку любому. Ладно, почти любому. Сейчас Найдорф на матче в качестве корреспондента Clarin.

Играем. Определяющий момент партии: я могу либо разменять ферзей с небольшим, скорее, крохотным позиционным перевесом, либо, не меняясь, идти на обострение с обоюдными шансами в мутной воде.

Капабланка бы выбрал первый путь. Чигорин — второй. Но оба они — продукт капиталистического общества.

Мои же обстоятельства иные. И путь я выбрал иной. Пожертвовал сначала пешку, через два ходе ещё одну.

Анатолий задумался. Надолго. На сорок две минуты. Как не задуматься? У витязя на распутье впереди три дороги, и чётко обозначено, что ожидает на каждой. У Анатолия — очевидных четыре, и все ведут к гибели чёрных. А одна, неочевидная, совсем неочевидная — к спасению.

И он её нашел. За доской!

Это же Карпов.

Через шесть ходов он в ответ пожертвовал не какие-то пешки, а целого ферзя, поставив перед выбором меня — получить мат сразу, или помучиться.

Я мучился. До сорокового хода. А потом с печальным достоинством признал поражение — это звучит куда лучше, чем «сдался».

И опять мы в комнате отдыха. Всё в том же составе. Да, Женя с нами, он со всей командой, добрый, задушевный и простой. Миколчук