Барометр падает - Василий Павлович Щепетнёв

Но друг Женя не давался:

— Только без рук! Только без рук, граждане! Отец, говорю, у меня генерал!

— Нехорошо! Нехорошо так напиваться на рубль! Пошло и некрасиво! — продолжал увещевать я. Оно, конечно, наплевать, но негоже бросать человека ни в беде, ни в радости. А Женя одновременно был и там, и там.

— Почему на рубль? Во фляжке сто двадцать пять граммов, ровно четверть бутылки! А водка крепкая, десять рублей двадцать копеек, значит, во фляжке на два рубля с полтиной, если без стоимости посуды! — с подчеркнутой точностью подсчитал Женя.

— Сто граммов? В одно лицо!

— Это крепкая водка, — с апломбом сказал Женя. — И я только глоток сделал. Я ведь вам оставил! — и он вытащил из кармана широченных штанин (ну, не таких уж и широченных) фляжку, небольшую, как раз на заявленные сто двадцать пять граммов. Хорошую фляжку, старой работы.

— Эта фляжка была на даче Жукова! Он её отсюда, из Германии привёз! Серебро, девятнадцатый век!

Женя встряхнул фляжку, потом ещё.

— Странно! Я же только глоток…

Воспользовавшись замешательством, я и Алла подхватили Женю под белы руки, и повели к выходу. Женя не сопротивлялся:

— Ведь только глоток! Ну, два, не больше! Слово офицера! А вы…

Туман стал гуще прежнего. Зато никто не видит нашего позора. Почти никто.

В «Вартбурге» втроём на заднем сидении тесно, но Женю нужно было контролировать с обеих сторон. Мы и контролировали, Алла — жестко, бац-бац, я больше пассивно.

— Ой, мороз, мороз, — заголосил Женя, едва мы тронулись. Допел куплет, и начал философствовать:

— Какой русский не любит быстрой езды? Пеший! Ясно, немец-перец-колбаса?

Бац-бац, и Женя на минуту замолчал. Потом, с обидой, обратился к Алле:

— Разве так можно? С пленными следует обращаться гуманно, применяя силу лишь в случае злостного неповиновения. А я подчиняюсь! Сказали сидеть, я сижу. Разве я не сижу? Сначала на трибуне, как незнамо кто. Потом в прихожей, вас, бар, дожидался. Ну, чуть хлебнул, да, но ведь выходной! И ночью кто был назначен в понятые? Я был назначен в понятые, потому и не выспался, и нервы!

— В понятые? — переспросил я. — Что-то новое. Какие понятые? Ночью?

— Видишь, Миша, — нечувствительно перешел на «ты» Женя', — тебе и никто не расскажет, кроме меня. Ночью на этаже постоялец взял, да умер.

И он затянул немузыкально:

Шёл трамвай девятый номер

На площадке кто-то помер

Тянут, тянут мертвеца

Лампа-дрица-гоп-цаца!

Бац-бац, прилетело от Аллы.

— Ну, вот опять! Я ж для разбавления сурьёза! Короче, вчера вечером заселился в номер молодой учёный, вычислительный физик из Ленинграда. На конференцию приехал, международную. Мы пересеклись в холле, он меня поспрашивал о гостиничных порядках. Неопытный, всего опасается. А ночью ко мне в дверь тук-тук. Я подумал грешным делом, что это наша Алла…

Бац-бац!

— Ой, да шучу, шучу. Это был товарищ Миколчук, а с ним полицейский. Понятой нужен, чтобы и советский, и язык понимал немецкий. Пришлось мне. Умер этот постоялец, скоропостижно, полагается осмотр, с понятыми. Один понятой из местных, из отеля, другой я. Пока то, пока сё, пока писали протокол, пока я его читал, пока подписывал — половина ночи, считай, и ушла. Я и расстроился. Говорю же — молодой, вот вроде вас, Михаил Владленович, — Женя опять перешел на «вы». — Если не приглядываться, очень похож. Два сапога! А уж как он давеча радовался! Заграница, отель люкс, конференция! А его тайком, без шума и пыли, увезли куда следует. Чтобы постояльцев не тревожить. Товарищ Миколчук и вам не велел говорить, будто вы барышня какая. А ведь знает, что вам человека прихлопнуть, что муху!

Бац-бац!

— Молчу, молчу, молчу. Одно только: а заселился этот физик в номер двенадцать-двенадцать!

Тут мы, наконец, приехали.

Женю мы сдали Миколчуку. Не мой цирк, не мои обезьяны.

Двенадцать двенадцать — это должен был быть мой номер. Меня в него заселили поначалу.

Случайность, совпадение? Да. Конечно. Разумеется.

Глава 20

25 сентября 1979 года, вторник

Заманиваю

— Остановите здесь, — приказал я водителю.

Тот скорость сбросил, но и только. Посмотрел на Миколчука — тормозить, нет?

— Нам ещё три квартала ехать, — сказал Миколчук.

— Именно то, что требуется, небольшой моцион перед игрой, — и я стал открывать дверь. На ходу, да. Выскочу, упаду, поцарапаюсь, а то и серьёзную травму получу, кто виноват? Советский руководитель и немецкий водитель! И добро бы это случилось в нашем Берлине, так нет, мы на чужой территории. Враждебной. Здесь замять случившееся не получится, напротив, раздуют из чижика даже не слона, а кита, нет дирижабль, во всех западных газетах распишут, по Би-Би-Си раструбят, международный скандал получится, за это по головке не погладят.

И потому водитель подъехал к тротуару и остановил «Волгу». А Миколчук добродушно сказал:

— Смотрите, Михаил Владленович, не заблудитесь. Берлин — город контрастов!

Алла вышла вслед за мной:

— Да, нужно пройтись, пока есть возможность. А то и рассказать будет не о чем: отель — машина — зрительный зал.

Алла по-прежнему играет роль обыкновенного инструктора по общефизической подготовке. То есть инструктор-то она инструктор, сомнения никакого, но — не только инструктор.

Тех, кто «не только» — большинство. Не только врач, не только переводчики, остаются шахматисты, но и в них я не уверен. Зачем ходить далеко, если я и сам — не только? И даже, как мне сообщили перед отъездом, ещё до Нового Года я стану капитаном: внеочередное присвоение звания. Сами-де знаете, за что.

Идём с прогулочной скоростью, а Миколчук — на «Волге», шагах в двадцати позади нас. Страхует. А за «Волгой» — «Вартбург». Едут и смеются, пряники жуют!

Но как понять поведение всей честной компании? Они меня охраняют? Они меня стерегут? Нет, в самом деле? Считают, что я сейчас закричу «выбираю свободу» и попрошу политическое убежище? Чисто технически это легче совершить в отеле Ellington Hotel Berlin, где играется матч. Тут тебе и пресса, и телевидение, и полиция, полная неприкосновенность личности гарантируется. Ну, разве зонтиком кольнут. Хотя почему именно зонтиком? Авторучкой! Кольнут, и птичка будь здорова! Птичка чижик.

— Кстати, что-нибудь известно о покойнике? — небрежно спросил я Аллу.

— Покойнике?

— О том, кто умер в моём номере. В том номере, куда меня хотели заселить.

— А, вот вы