Безнадежность - Коллин Хувер

Поднимаю на него взгляд — он улыбается. И, не выдержав, наконец, делаю то, о чём давно мечтала — облизываю одну из его восхитительных ямочек.

— Что это было? — смеётся он.

Откусываю от бургера и пожимаю плечами.

— Мне хотелось это сделать с того момента, как я встретила тебя в магазине.

Он откидывается на стуле, в улыбке прорезаются лучики самодовольства.

— Ты хотела облизать моё лицо с момента нашей первой встречи? Ты так поступаешь со всеми парнями, которые тебе нравятся?

Я качаю головой.

— Не лицо, а ямочку. И нет. Ты единственный парень, которого мне захотелось лизнуть.

— Хорошо. Потому что ты единственная девушка, которую мне захотелось полюбить. — Теперь на его губах играет уверенная улыбка.

Ни фига себе! Он не сказал прямо, что полюбил меня, но это слово слетело с его губ, и сердце взвивается у меня в груди. Чтобы скрыть улыбку, я снова откусываю от бургера. Пусть это слово немного повисит в воздухе, я пока не готова его отпускать.

Мы заканчиваем обед в полном молчании. Встаю, убираю со стола, сажусь на кровать и натягиваю кроссовки.

— Куда собралась?

Он наблюдает, как я завязываю шнурки. Я не отвечаю, поскольку сама ещё не знаю, куда пойти. Просто хочется выбраться из гостиничного номера. Закончив с обувью, я подхожу к своему спутнику и обнимаю его.

— Хочу прогуляться, — решаюсь я. — И хочу, чтобы ты пошёл со мной. Я готова приступить к вопросам.

Он целует меня в лоб и берёт со стола ключ от номера.

— Тогда пойдём.

Опускает руку и переплетает наши пальцы.

Рядом с отелем нет парков или прогулочных дорожек, поэтому мы просто выходим во внутренний двор. У бассейна стоит несколько беседок, все пусты. Мы приближаемся к одной из них, садимся, я кладу голову на плечо Холдера и смотрю на воду. Уже октябрь, но довольно тепло. Просовываю ладони в рукава майки и уютно прижимаюсь к своему спутнику.

— Хочешь, чтобы я рассказал тебе, что помню? — спрашивает он. — Или у тебя есть какие-то особенные вопросы?

— И то, и другое. Но сначала хочу услышать твою историю.

Он обнимает меня за плечи, поглаживает плечо и целует в висок. И мне уже неважно, в который раз он целует меня — каждый чувствуется как первый.

— Скай, ты должна понять, я ведь и сам будто в каком-то фантастическом сне. Тринадцать лет думал, что с тобой произошло. И получается, семь лет из этих тринадцати ты жила всего в двух милях от меня. Мне до сих пор трудно это осмыслить. И вот, наконец, ты рядом со мной, и я рассказываю тебе, что случилось…

Он вздыхает и откидывает голову на спинку. После недолгой паузы продолжает:

— Когда та машина укатила, я вошёл в дом и сказал Лес, что ты с кем-то уехала. Она всё время спрашивала меня, с кем, но я не знал. Мама была на кухне, я сказал и ей. Она не обратила на меня внимания — была занята готовкой, мало ли что там бормочет ребёнок. Она научилась отключаться от нас. К тому же я не был уверен, что случилось что-то из ряда вон выходящее, не хотел наводить панику и всё такое. Мама велела мне идти на улицу и поиграть с Лес. Ну, раз она отнеслась так беспечно, я решил, что ничего страшного. В шесть лет я верил, что взрослые знают всё. В общем, я больше ничего не сказал. Мы с Лес ещё пару часов играли во дворе, а потом твой отец вышел из дома и начал выкликать твоё имя. Как только я это услышал, врос в землю. Торчал посреди двора и наблюдал, как он зовёт тебя. Именно в этот момент я сообразил: твой отец не в курсе, что ты с кем-то уехала. А значит, я натворил что-то не то.

— Холдер, —  перебиваю я. — Ты был всего лишь маленьким мальчиком.

Пропустив моё замечание мимо ушей, он продолжает:

— Твой отец подошёл к нам и спросил, не знаю ли я, где ты.

Он умолкает и прочищает горло. Я терпеливо жду —  кажется, ему надо собраться с мыслями. Весь этот рассказ как будто не имеет никакого отношения ко мне, словно Холдер говорит про кого-то другого.

— Скай, ты должна кое-что понять. Я боялся твоего отца. Мне едва исполнилось шесть, и я понял, что оставив тебя одну, совершил ужасный проступок. И вот надо мной нависает твой отец — шеф полиции с пистолетом на поясе. Я перепугался до смерти, сбежал и заперся в своей спальне. Мама и твой отец колотили в дверь примерно полчаса, но мне было страшно выйти и признаться. Моё поведение их встревожило, и он запросил по радио подкрепление. Когда я услышал, как к дому подъезжают полицейские машины, решил — это за мной. И я по-прежнему не понимал, что с тобой случилось. К тому моменту, когда мама уговорила меня выйти из комнаты, с твоего исчезновения прошло уже три часа.

Он по-прежнему потирает моё плечо, всё крепче и крепче. Я выдёргиваю ладони из рукавов и беру его за руку.

— Меня отвезли в участок и допрашивали несколько часов: запомнил ли я номер или марку машины, как выглядели люди в ней, что они сказали. Скай, я ничего не знал! Не мог вспомнить даже цвет автомобиля. Мог только рассказать, как ты была одета, потому что мысленно представлял только тебя. Твой отец был в ярости. Я слышал, как он орал в коридоре, что если бы я рассказал всё сразу, они смогли бы тебя найти. Он обвинял во всём меня. Если полицейский упрекает тебя в исчезновении своей дочери, ты как-то сам начинаешь верить, что он прав. Лес тоже слышала его вопли и решила, что это я во всём виноват. Она даже не разговаривала со мной несколько дней. Мы оба пытались понять, что произошло. Шесть лет мы жили идеальном мире, где взрослые всегда правы, а плохие истории не случаются с хорошими людьми. А потом за какое-то мгновение ты пропала, и всё, что казалось нам простым и знакомым, оказалось миражем, фальшивым миром, который выстроили для нас родители. В тот день мы поняли, что взрослые могут совершать ужасные поступки. Дети исчезают. У тебя отбирают лучшего друга, и ты даже не знаешь, жива ли она.

Мы постоянно смотрели новости. Несколько недель по телевизору показывали твоё фото в надежде, что найдутся свидетели. Самый последний твой снимок был сделан до смерти твоей матери, на нём тебе было три года. Помню, как меня взбесило, что за два года никто ни разу не удосужился тебя сфотографировать. Ещё в новостях показывали фото твоего дома и иногда — нашего. И постоянно говорили о соседском мальчике, который всё видел, но ничего не запомнил. Однажды вечером показали снимок обоих наших домов, упомянули единственного свидетеля и назвали меня «мальчиком, который потерял Хоуп[11]». Это разозлило маму —  она выбежала из дома и кричала репортёрам, чтобы нас оставили в покое. Чтобы меня оставили в покое. Отцу пришлось силой затаскивать её в дом. После этого мама запретила нам смотреть новости.

Родители делали всё возможное, чтобы вернуть нашу жизнь в нормальное русло. Через пару месяцев репортёры перестали появляться перед нашим домом. Наконец прекратились бесконечные поездки в полицейский участок и расспросы. Постепенно все в окрестностях успокоились. Все, кроме Лес и меня. Словно вместе с нашей Хоуп у нас отобрали надежду.

Его рассказ и опустошённость, звучащая в его голосе, вызывают во мне только одно чувство —  вины. Казалось бы, эти события должны были травмировать меня больше, чем кого бы то ни было. Но я с трудом их вспомнила, словно нечто малозначительное, а по-настоящему сильнее всех пострадали Дин и Лесли. Милая, добрая Карен преспокойно заморочила мне голову ложью об опеке и удочерении, и я даже не пыталась задавать вопросы. Холдер прав, в столь юном возрасте веришь, что взрослые всегда честны и правдивы, и не подвергаешь их слова сомнениям.

— Я столько лет ненавидела отца, за то, что он меня бросил, — произношу я тихо. — Не могу поверить, что она просто забрала меня у него. Как она могла? Как вообще кто-то может натворить такое?!

— Не знаю, малыш.

Я выпрямляюсь, поворачиваюсь к Холдеру и заглядываю ему в глаза.

— Мне нужно увидеть дом. Я хочу вспомнить больше, но не могу, и это очень тяжело. Почти ничего не помню, отца — меньше всего. Мне необходимо увидеть дом.

Холдер кивает, всё так же потирая моё плечо.

— Прямо сейчас?

— Да, пока не стемнело.

Всю дорогу я не произношу ни слова. В горле сухо, желудок сжимается от страха. Боюсь увидеть дом. Боюсь, что отец окажется там, боюсь встретить его. На самом деле, я пока не хочу его видеть, хочу только посмотреть на здание, которое когда-то было моим домом. Не знаю, поможет ли мне это вспомнить, знаю лишь одно: нужно хоть что-то делать.

Холдер притормаживает машину и останавливается у обочины. Я смотрю на ряд зданий вдоль улицы, боясь оторвать взгляд от пассажирского окна — невероятно тяжело повернуться и взглянуть.

— Мы на месте, — тихо произносит Холдер. — Кажется, в доме никого.

Медленно поворачиваю голову и смотрю в водительское окно на мой первый дом. Уже поздно, спускаются сумерки, но небо ещё достаточно ясное, здание видно вполне отчётливо. Оно кажется знакомым, но не вызывает мгновенных воспоминаний. Желтоватое, с тёмно-коричневой отделкой. Словно прочитав мои мысли, Холдер замечает: