Двое из будущего. 1904-... (СИ) - Казакевич Максим Валерьевич

— Так если он быстро задавит народ, тогда все демонстрации были бессмысленны. И все смерти были напрасны. А если задавит, то и уступок не будет. Так получается?

Я пожал плечами — по этой логике получалось именно так. И снова истории встала на развилку, которую я не мог просчитать. Уж не знаю как действовали подданные Эдуарда Седьмого в моей истории, но в этой все случилось именно так. Россия оказалась посреди двух огней и перед стеной третьего. И ситуация становилась просто непредсказуемой.

— Что же вы молчите, Василий Иванович? По-вашему получается, что Николай правильно пролил рабочую кровь? Правильно сделал, что расстрелял женщин и детей?

Похоже, мои архары меня обвиняли. Впервые за все время нашего здесь пребывания они что-то ставили мне в вину. На самом-то деле я целиком был на стороне народа, но и Николая кое-как, через пень-колоду, но понимал. Он хотел сохранить власть, он хотел победы в войне, а такая неудачная развязка народного шествия и вспыхнувшая вслед за ним волнение, сильно все усложняло. И теперь нашему Императору придется крутиться ужом, чтобы успешно вырулить корабль под именем Российская Империя от стремительного приближающегося подводного рифа. И здесь ему понадобятся все силы и все умения. И я попытался еще раз донести до своих парней эту мысль. Но они не могли со мною согласиться, спорили со мною, обвиняли меня в том, что я встал на сторону монарха. А я был не на его стороне, я просто желал меньшей крови, вот и все. Но при этом так же как и простые рабочие страстно желал изменений в политическом устройстве страны.

Наверно впервые за все мое существование в этом мире я получил столько негатива от своих людей. Петро и Данил со мною спорили, кричали, я приводил им свои доводы, но, казалось, все впустую. Я, по их мнению, предавал то, к чему шел все эти годы — я предавал рабочих. Как будто и не стало в единый миг ни восьмичасового рабочего дня, ни профсоюзов, ни отпусков, ни высоких зарплат…. Попробовав взглянуть чуть подальше своего носа, я тут же уперся в то, что столкнулся с недопониманием и откровенным обвинением в крови простых людей, так, словно я и был тем человеком, который заставлял нажимать солдат на спусковые крючки винтовок. И, знаете что? Мне до самой глубины души стало обидно. Мои парни меня расстроили и на целые сутки погрузили мою душу в злобное отчаяние. Они меня никогда не поймут, никогда не примут ту сторону моих мыслей, которые хоть в какой-то мере оправдывали царя. И вот как теперь мне, осознавая подобную пропасть в понимании, вести за собою простых людей? Как теперь создавать партию?

Весь следующий день я провел в раздрае. Делать ничего не хотелось, идти никуда не желалось, и почти все светлое время суток я пробыл на берегу моря. Взяв стул из дома и поставив его на гальке, я присел на него. Лизка притащила теплую доху и корзину со съестным. И вот так, просидев, укутавшись, заедая коньяк холодными закусками, я и провел почти весь день. Я погрузился в размышления. Мысли метались под черепной коробкой, бились в лихорадочном приступе, пытаясь понять то, что происходит.

Петро с Данилом с самого утра куда-то убежали и не появлялись целый день. Подозреваю, что пошли искать приключений, напиваясь в кафешантанке.

Я сидел и смотрел на море. Серая гладь, гонимая легким ветерком, ходила рябью и набрасывалась на берег невысокими волнами. На горизонте чисто — не единого дыма из трубы кораблей, ни одного далекого силуэта. Изредка вдоль берега проходил наш катер, видимо проверяя установленные мины. Катер ходил неспешно, иногда ложась в дрейф, а сделав свои, непонятные мне дела, снова пускался в путь. И пройдя какое-то расстояние, опять останавливался и что-то возле борта химичил. Матросы работали неспешно и, я бы даже сказал — лениво.

Ближе к полудню ко мне пришел Мурзин. Как и я притащил на берег стул, и, утвердив его на гальке, опустил на него свой зад. И, так же как и я закутался в какую-то овчину.

— Чего вы, Василий Иванович, в такой меланхолии? Чего грустите? — спросил он участливо.

Я неопределенно пожал плечами:

— Да так как-то…. Настроения нет.

Он понятливо кивнул. Потом достал портсигар и с моего молчаливого согласия задымил папиросой. Выпуская в сторону облака дыма, спросил:

— Это вы из-за этих долдонов? Пустое, Василий Иванович, не стоят они того. Подумаешь, на царя они обиделись. Вам-то на них чего обижаться?

Я поежился. Поплотнее укутался в доху. Ветерок сейчас хоть не сильный, но холодный — до костей все же пробирает. А солнце хоть и греет и жарит по черной дохе, а все равно ветерок через щели неприятно проникает до самого тела.

— Нет, Егорыч, парни здесь не при чем. Я так…., в общем….

— Что «так»?

— Революция катится по стране, а я здесь сижу…, - в общих чертах обрисовал я ему свое состояние.

— Тю, — удивился он, — так вы что хотите попасть в самый переплет? Однако, странное у вас желание.

— Это не желание…. Это от бессилия. Там сейчас в Питере заводы бастуют, и мои, наверняка, в том числе, а я здесь сижу. И вырваться никак не могу.

— Господи, Василь Иваныч, вам-то что беспокоиться? Уж ваши-то люди точно бастовать не будут. Вы для своих рабочих много чего сделали — вся страна об этом знает.

— Знать-то может и знает, только рабочим всегда мало. Да просто за компанию они могут запустить стачку. У нас там под боком путиловцы, и почти у каждого из наших работников так кто-то из знакомых. Да и сами они там почти все поработали, так, что наверняка стачку поддержат.

— У вас же там Козинцев. Он-то должен справиться.

— Да, он справится, — кивнул я согласно. — У него язык подвешен, он сможет уболтать рабочих. Да и профсоюз мы не зря под своим крылом сделали — с той стороны тоже попытаются уговорить.

— Так чего же вы грустите?

— Революция, говорю, катится. Страна гореть начинает и что сгорит в этом пожаре я не знаю. А тут еще и Англия со своими угрозами.

Мурзин хмыкнул:

— Я, конечно извиняюсь, Василий Иванович, но вы как-то слишком близко к сердцу приняли ту статью в газете. Это же экзерсисы какого-то недоучки журалюги, всего-то и делов. Стоит ли на них обращать внимания?

— М-да, может и не стоит. Но, с другой стороны, ведь многое там говорилось вполне логично.

— Например?

— Например, что британский двор обеспокоен нашими успехами на военном фронте. А ты понимаешь, к чему может привести эта обеспокоенность?

— К новой войне?

— Может быть и к ней. Но на самом деле я так не думаю. Войны, скорее всего, и не случится вовсе. Британцы попробуют сыграть по-другому.

— Это как же?

— Они революцию могут поддержать. Выделят деньги главным возмутителям спокойствия и те при их поддержке развернут свою широкую деятельность. И знаешь, Егорыч, чего я боюсь?

— Чего?

— Того, что революция снесет царя, а значит все мои старания пойдут прахом. А я этого не хочу. И грош цена будет всем моим предсказаниям. И все мои клинья, подбитые к Марии Федоровне, окажутся сделаны впустую.

Мурзин как-то легкомысленно принял мои слова. Он фыркнул, махнул рукой и громко сказал:

— Да бросьте вы, Василий Иванович. Что за мысли такие? Что за страхи? И от кого — от вас?! Уж вы-то, герой Артура и самый справедливый фабрикант в стране, точно в этой революции не пострадаете. Уж вас-то трогать никто не станет — себе дороже выйдет.

— Это почему? — удивился я.

— Ну а как можно тронуть того, кто столько вложил в оборону крепости, кто построил на Высокой укрепление, которое взять не смогли? А ваши чайки, минометы, гранаты? А каски и бронепластины? Разве этого мало? Уж вы-то как никто можете писать обо все этом в газетах и не хвастаясь хвастаться. А все потому что — правда. И на заводах ваших все совсем по-другому и об этом вся страна знает. И если вас вдруг заденут, попробуют у вас все отнять или же еще что похуже, то что это за революция тогда такая? Ради чего? Только ради того, чтобы убрать Николая? А дальше тогда что?