Том 1. Отец - Николай Петрович Храпов

— Павлушка, мне сказали, что ты в школе полюбился с какой-то девочкой, пишешь стихи в альбом, а стихи мирские и девочка мирская, правда это?

Вопрос был таким неожиданным, что Павлик весь онемел. Он почувствовал в своем сердце угрызение совести, стыд и страх от того, что оказался в дружбе с миром. Почему он ввязался в эту дружбу? Вспомнил, как в первый раз вписал какие-то строки в альбом одноклассницы. Потом девочки одна за другою подходили со своими альбомами. Вспомнил также и то чувство, какое он пережил, увидев надпись на классной доске. Наверняка, это уже знает даже Николай Георгиевич и ждет от него ответа. Однако как молния мелькнула другая мысль: «А что же тут дурного?» Сердце вроде ободрилось, навернувшиеся было слезы высохли.

— Да, но ведь я ничего… — внезапно охрипшим голосом ответил Павел, сам не зная, что именно это «ничего» должно было означать.

— Дитя мое, — ласково начал Николай Георгиевич, — а послушай, что говорит Слово Божье: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей». Вот когда искуситель подошел к тебе в лице старого учителя пения, ты ему сразу ответил: «Я разучивать мирские песни не буду, так как не хочу развлекать дьявола». Здесь ты победил его. А когда он подошел к тебе в лице красивой девочки с модным бантом, ты те же мирские слова добровольно писал сам. Кого ты развлекаешь ими? Кроме того, ты еще юн, разум твой неокрепший, а девочка неверующая. Неужели ты Иисуса променяешь на нее? А в одном сердце двоих не поместишь. Вот мама твоя говорит, что ты в собрании и молиться перестал, и новых стихов не рассказываешь. А сколько людей в собрании с радостью и удовольствием слушали, как горячо ты рассказываешь стихи и как поешь «Твой город не здесь среди мертвой пустыни». Давай будем молиться, просить прощения у Бога, чтобы Иисус опять был тебе дороже всего.

Слезы брызнули из глаз Павлика, и в сердечной, искренней молитве он признался Господу, что искуситель обманул его, просил прощения и силы побеждать мирское. Свободно вздохнул мальчик после молитвы, и весь этот день провел в радости.

Однако потребовался еще один довод для окончательного согласия Павлика с мнением взрослых. В четверг, в базарный день, Виктор утянул Павлика на базар, а там предложил забежать в богатую чайную. Долго и сильно боролся Павлушка с этим соблазном, но не устоял. Вместе с Виктором они поднялись по лестнице на второй этаж чайной. Зрелище, представившееся Павлику, было потрясающим. Весь зал синел в табачном дыму. На возвышенности музыканты изо всех сил веселили публику. Полуобнаженные женщины кружились по залу с кавалерами в кадрили. Вдруг откуда-то, пробегая между столами, порхая, как бабочка, с рюмками напитков на подносе выбежала под такт музыки девочка в коротеньком голубом платьице. Павлик с товарищем замерли у перил лестницы как вкопанные. «Не любите мира, ни того, что в мире», — промелькнуло где-то в глубине его сознания при виде этого «содомского» зрелища. Когда порхающая бабочка подбежала к ним, Павлик к своему ужасу узнал в ней Веру.

— Вы зачем сюда пришли? Убегайте сейчас же, пока мать не увидела. Мне на днях из-за тебя такую взбучку дали. Скорее убирайтесь отсюда, я прошу вас обоих, — толкая Павлика в грудь, прошипела совсем неузнаваемая Вера.

— Мы-то сюда зашли только один раз, а ты крутишься здесь днями, — находчиво ответил товарищ Павлика.

Глядя в испуганные глаза девочки, Павел вздохнул, затем отвернулся и медленно по скрипучим ступенькам спустился вниз, на улицу.

Оркестр насмешливо провожал их бойкой музыкой, которая не по-детски, больно кольнула сердце Павлушки. Он совсем не ровня. Девочка из богатой семьи, а он — из бедной. Если Павел не постиг этого из слов матери, то сегодня он это понял сам.

Еще раз встретиться с Верой Павлу пришлось впоследствии при совершенно иных обстоятельствах. Нанесенная сердцу обида уже не мучила его. За полтора года, прошедших к тому времени, многое изменилось в городе Н. Огненный шквал разметал много знакомых Павлу семей, с детьми которых проходило его детство. К тому времени Павел уже самостоятельно зарабатывал свой хлеб на строительстве в двадцати километрах от города, помогая матери.

Приехав в родной город, Павел в праздничном костюме шел по улицам и торговым рядам, вглядываясь в знакомые витрины и вывески магазинов и лавок. Но увы, в лучшем случае, они были заколочены досками, а большинство зияло темными проемами беспорядочно распахнутых окон и дверей. Павел вспомнил, что все частные заведения были закрыты, а купцов, как было слышно по городу, увезли на «Соловки». Вспомнилась Вера: что с ней? Не боль, а скорее любопытство тревожило юношу. Павел прошел в сквер и сел на скамью, спиною к бывшей чайной. В числе редких прохожих в сторону сквера свернула девушка и торопливо пошла по тропинке. Лицо ее казалось озабоченным. Нестиранное, залатанное платье, босые ноги и бутылка, как видно, постного масла в руках — все говорило о ее крайней бедности. Когда девушка поравнялась с Павлом, он, внимательно всмотревшись в лицо ее, неожиданно для себя вполголоса проговорил:

— Неужели Вера?

Услышав свое имя, девушка умерила шаг и вопросительно подняла глаза:

— Павел? — воскликнула она.

Минута нерешительности. Перед ней сидел красивый, одетый в хороший костюм тот самый Павел из бедной семьи, который более года назад был простым мальчишкой в неглаженной косоворотке, которого она прогнала из чайной.

— Садись рядом… ты что так смотришь на меня? Что случилось с тобой? Куда ты так торопишься? — ухватив Веру за руку и сажая ее рядом с собой, выпалил Павел обескураженной девушке.

Смущенно, но настойчиво она высвободила свою руку из его ладоней. После долгого молчания, вытерев глаза кончиком старенького платка, не поднимая глаз, она стала объяснять:

— Еще в прошлом году приехала ночью какая-то машина, отца с матерью, братишек и сестренку посадили в нее, и я до сих пор ничего не знаю о них. Я гостила в тот день у своей дальней родственницы, когда к нам прибежали и рассказали об этом горе. Тетя кинулась к нашему дому, но он был закрыт. А впоследствии все из него вывезли, ни одной тряпочки я не взяла. Целый год не показывалась я на улице, и об отце с матерью боюсь до сих пор кого-либо спросить.

Живу у тети, нищенствуем. Я стираю белье и живем тем, что подадут. Тетя больная и все время ругается со мной. Бываем иногда