Философия достоинства, свободы и прав человека - Мучник Александр Геннадьевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, на территории ещё совсем недавно великой страны, которую большевики превратили в «сплошной вонючий застенок», погибли лучшие представители русской культуры, а вместе с ними необратимо канула в историческую бездну и великая, очень самобытная русская цивилизация, неутомимыми созидателями, служителями и хранителями которой они некогда были.
По сути, все они оказались «иностранцами» на своей родине, многие удостоились клейма «врагов народа», иные ярлыка «безродных космополитов» и так далее и тому подобное. И всё это безумное истребление своей духовной элиты с энтузиазмом встречал, со страстью провозглашал, но что самое страшное: с необыкновенной жестокостью приводил в исполнение советский народ. Уже отдавая себе во многом отчёт в истоках произошедшей трагедии, всё же не устаешь поражаться: как же можно было опуститься до такой степени варварского отношения к своим соотечественникам? В чём таилась движущая сила этого очевидного падения в преисподнюю зла и подлости?
Одним из первых высказался по сему поводу российский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе Иван Алексеевич Бунин (1870–1953). В частности, он не уставал передавать своим знакомым впечатления от поразившего его диалога, случившегося после военно-государственного переворота в Российской империи 1917 г. Повстречавшийся ему по дороге крестьянин простодушно вынес приговор всему своему сословию: «Пропала Россия, не можем мы себе волю давать. Взять хоть меня. Ты не смотри, что я такой смирный. Я хорош, добер, когда мне воли не дано. А то я первым разбойником, первым разорителем, первым вором окажусь. Недаром пословица говорится — своя воля хуже неволи». В действительности, это признание простого русского мужика дорогого стоит. Ведь неслучайно же такой мастер слова как Бунин передавал его в качестве образца исторического народного творчества. Именно в это время по территории бывшей империи пошла гулять пословица: «Крой Ванька, Бога нет, а царя убили».
Спустя уже много лет опосля, подытоживая историю возникновения и распада советской империи Ю. Н. Афанасьев писал: «Революцию 1917 года я, как историк, воспринимаю и понимаю как сочетание в одном грандиозном явлении разных его составляющих: массовой народной стихии, того самого бунта, праздника, если угодно, дикой воли, который русский народ справлял регулярно раз в столетие — Болотников и Смута, Разин, Пугачев, — и целенаправленной воли, доктринальной настойчивости и партийно-государственной организованности действий большевиков под руководством Ленина…
Её можно рассматривать, например, и как консервативную реакцию большинства тогдашнего общества — крестьянства — на те изменения, в том числе и позитивные, которые произошли в конце XIX и в начале XX века…
Большевики сделали ставку на консервативные и даже на реакционные настроения российского общества… Началось раскультуривание социума, сползание в дикость, обращение всех в животное состояние». Таким образом, когда бы официально не появились на свет подданные большевистской империи, но по своей «духовной» субстанции все они сформировались задолго до 1917 г. в соответствии с тем лекалом, которое нашло своё выражение в понятии Русская Система.
Итак, ненависть к образованным, думающим, совестливым, стремящимся к европейским реформам людям стала сердцевиной той ментальной матрицы, которой было суждено с силой закона природы предопределять дальнейшее поведение большинства подданных российской короны. Именно она и легла в основу той традиции, которая, обеспечивая преемственность соответствующего поведения населения империи, путешествовала вместе с ним из одной эпохи в другую. Традиции, которая не знала исключений. Диапазон её жертв простирался от простого солдата до могущественного монарха. Наиболее яркой иллюстрацией последнего служит судьба одного из самых выдающихся правителей Российской империи за всю историю её существования царя Александра II Освободителя (1818–1881). Будучи ещё малолетним наследником престола, на вопрос своего отца — императора Всероссийского Николая I (1796–1855), как бы он поступил с декабристами, сын спокойно ответил: «Я бы их простил, папа». Николай I слегка покачал головой, но ничего не ответил. По одной из исторических версий, перед тем как испустить последний дух, царь призвал к смертному одру Александра и, уже ничего не спрашивая, прохрипел будущему государю свой самый сокровенный завет, обобщающий опыт более чем тридцатилетнего правления огромной державой: «Держи всё…держи всё… вот где…», — и выразительно вскинул кулак. Прохрипел и… покинул сына на произвол населения империи. Надо при этом отметить, что непосредственно император Николай I в своей государственной деятельности проявил себя в качестве последовательного и убежденного консерватора. Выдающийся русский историк Василий Осипович Ключевский (1841–1911) оставил потомкам такую характеристику внутренней политики этого царя: «Николай поставил себе задачей ничего не переменять, не вводить ничего нового в основаниях, а только поддерживать существующий порядок, восполнять пробелы, чинить обнаружившиеся ветхости помощью практического законодательства и все это делать без всякого участия общества, даже с подавлением общественной самостоятельности, одними правительственными средствами; но он не снял с очереди тех жгучих вопросов, которые были поставлены в прежнее царствование, и, кажется, понимал их жгучесть ещё сильнее, чем его предшественник».
А вот относительно его сына некоторые историки высказали предположение, что если бы судьба предоставила императору Александру II на выбор вместо российского любой европейский трон, то он бы состоялся в качестве одного из величайших монархов той эпохи. Никто из правителей империи не сделал для своего народа более: освобождение крестьян от рабства, отмена телесных наказаний, судебная и военная реформы, реорганизация образования и местного самоуправления, либерализация законов в отношении гонимых национальных меньшинств и многое, многое другое. В своей самой знаменитой книге А.И. Солженицын привел очень выразительный пример подобного сердечного поведения: «Известен случай, что Александр II, тот самый, обложенный революционерами, семижды искавшими его смерти, как-то посетил дом предварительного заключения на Шпалерной (дядю Большого Дома) и в одиночке 227 велел себя запереть, просидел больше часа — хотел вникнуть в состояние тех, кого он там держал. Не отказать, что для монарха — движение нравственное, потребность и попытка взглянуть на дело духовно». Посему совершенно справедливо один из современных авторов именовал свою статью в одной из французских газет «Александр II, царь всех перестроек». Горькая ирония судьбы: в день трагической гибели императора на его письменном столе ожидала своей оглашения конституция, подготовленная его ближайшим сподвижником, графом М.Т. Лорис-Меликовым. По сведениям некоторых историков, Александр II даже намеревался отречься от престола в тот благословенный день, когда Россия обрела бы свою первую конституцию. Ещё утром 1 марта 1881 г. страна была на пороге конституционной монархии, а уже после обеда оказалась в плену вакханалии деспотизма, которая, будучи порожденной злодейским и бессмысленным убийством царя-реформатора, вихрем пронеслась сквозь весь XX век. И дай Бог, чтобы улеглась хотя бы в ХХI столетии.
Характерная для страны форма проявления традиции невежества: вместо всенародного почитания вся деятельность великого преобразователя и глубоко порядочного человека сопровождалась жгучей ненавистью, непримиримой враждой, немилосердными пересудами и в итоге завершилась жестоким и безрассудным убийством. Будучи наблюдательным человеком, царь на своём личном опыте убедился, что живёт в стране, в которой ни одно доброе дело не остаётся без незамедлительного наказания. Пережив шесть последовавших друг за другом покушений на свою жизнь, Александр Николаевич задавался горьким вопросом: «Они охотятся за мной, как за диким зверем. За что же? Я даже не сделал им никакого личного благодеяния, чтобы они так ненавидели меня?». В итоге он всё же пал жертвой чудовищного по своей жестокости восьмого террористического акта. Парадокс судьбы состоял в том, что взрыв первой бомбы — седьмого по числу покушения на его жизнь — сильно оглушил, но даже не ранил императора. И, несмотря на смертельный риск, нависший над его головой, вопреки слезным уговорам личного кучера, он не скрылся с места покушения, а решил оказать посильную помощь случайно пострадавшим от покушения на его царственную особу: осколками бомбы были ранены казаки его конвоя, а на снегу корчился в предсмертных муках случайно подвернувшийся мальчонка.
