Философия достоинства, свободы и прав человека - Мучник Александр Геннадьевич

Конечно, корни особенностей национального характера могут находить различное толкование, но в любом случае вызывает возражение отечественная традиция объяснять все недостатки своего народа злыми кознями и дурным влиянием представителей иноплеменных народов, или, как их часто попросту именовали, инородцев. Это тем более порочная традиция, что её часто и охотно берут на вооружение по отношению друг к другу уже и все остальные, образующие соответствующий многонациональный народ, этносы. Таковой путь представляется бесперспективным хотя бы потому, что он порождает бессмысленную этническую рознь и не способствует выходу из исторического тупика. Жизненные силы народа в этом случае не способствуют развитию, а бесплодно истощаются на предъявление взаимных претензий: у кого древнее родословная, у кого больше прав на ту или иную территорию, у кого более соответствует необходимому стандарту череп, той или иной группе крови жидкость в жилах и так далее и тому подобное. Такие народы заметно отстают в развитии, причину чего они опять же настойчиво ищут в недружественных происках других государств, народов, этносов. Неслучайно в одной из своих книг Е.Т. Гайдар предупредил своих соотечественников: «Легенда о процветающей, могучей державе, погубленной врагами-инородцами, — миф, опасный для будущего страны». Вместе с тем подобный миф является неотъемлемой составляющей менталитета населения бывшей советской империи, пораженного многовековой традицией невежества.

Но в чём бы ни коренились истоки национального характера населения Российской империи, важно другое: её прискорбная судьба не вызывала сомнений и приковывала к себе внимание многих российских мыслителей. Так, один из них, философ и публицист Петр Яковлевич Чаадаев (1794–1856) писал: «Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в человечество, а существуют для того, чтобы преподать великий урок миру». К Чаадаеву, увы, не прислушались. Правящий класс Российской империи подверг его безоговорочному остракизму. Как впоследствии с горечью сетовал Н.А. Бердяев: «Мыслитель такого калибра, как Чаадаев, совсем не был замечен и не был понят даже теми, которые о нем упоминали». Более того, этого неординарного мыслителя, как известно, объявили умалишённым. Такая же судьба, к слову сказать, постигла более века спустя и советских диссидентов; это — традиционное отношение деспотической власти к лучшим и наиболее совестливым сынам российского народа. В известной степени можно утверждать, что Чаадаев стал первым отечественным диссидентом, который на себе испытал все прелести «карательной психиатрии». С тех пор говорить правду в империи стало равнозначным сумасшествию. Риск подобной перспективы, разумеется, не вдохновлял тех, кого Бог одарил совестью и способностью мыслить о судьбе отчизны.

Вместе с тем глубокий пессимизм относительно духовного и правового состояния России высказывал и другой философ, один из основоположников славянофильства Алексей Степанович Хомяков (1804–1860). В частности, он писал: «Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения или подражания не было в России. Везде и всегда были безграмотность, неправосудие, разбой, крамолы, личности, угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной…».Обращает на себя внимание, что хотя Чаадаев и Хомяков принадлежали к разным течениям российской философской мысли, они одинаковым образом оценивали положение своего глубоко несчастного Отечества. С той лишь разницей, что Хомякову повезло: как горячего сторонника монархии в качестве единственно приемлемой формы правления для России его не пытались «объявить» сумасшедшим.

Вслед за философами о трагической судьбе России размышляли многие видные правоведы России. Так, один из них, Константин Дмитриевич Кавелин (1818–1885) печалился о «невозможно низкой степени культуры всего «господствующего великорусского племени», всех без исключения слоев и классов русского общества… Культура их едва коснулась. Даже характерные черты этого племени ещё не сложились и вырабатываются на наших глазах». Он горячо любил своё Отечество, безусловно, понимал природу государства и права. Посему далеко не случайно на его могилу благодарные ученики возложили венок с возвышенной и трогательной надписью «Учителю Права и Правды». Хорошо зная основу российской державы, он именовал её не иначе как «мужицким царством», подчеркивая «невиданный и нигде небывалый тип сельского деревенского государства». Действительно, по данным статистики тех лет, городское население России в 1867 г. составляло 9,6 % от общего числа жителей империи; для сравнения во Франции — 40 %, в Германии — 54 %, в Британии — 80 %. Более того, как заметил по этому поводу один американский историк, Россия представляла собой не столько цельное общество, сколько скопление десятков тысяч отдельных сельских поселений.

Точку зрения К.Д. Кавелина на характер российского государства разделял и его ученик, талантливый и плодовитый правовед Б.Н. Чичерин, утверждавший, что «и в настоящем, и в будущем крестьянскому сословию принадлежит первенство в русской земле». Разумеется, что первенство сие вовсе не было равнозначно благополучию и процветанию этих людей, а лишь означало, что весь последующий ход истории в конечном итоге коренился в их душах, головах и мозолистых руках.

Они оба — столпы российского либерализма — были абсолютно правы. Ведь в действительности, если вдуматься, то всю дальнейшую судьбу страны предопределил не царь и его сановники, не великие писатели и тончайший слой либеральной интеллигенции, а малограмотный и невежественный, замордованный беспросветной крепостной кабалой и беспробудным пьянством простой мужик — среднестатистический подданный могучей державы.

О наиболее болезненных проблемах общественной жизни Российской империи с горечью писал ещё один видный правовед, Александр Дмитриевич Градовский (1841–1889): «Глядя на современную мерзость запустения, невольно понимаешь, что наше общество прежде всего нуждается в проповеди очеловечивания… То, что мы переживаем теперь и на что жалуемся, есть плод скотства». Вот в нём, в этом грубом, небрежном, нецивилизованном отношении к своей культуре, интеллигенции — тончайшему слою мыслящей, совестливой и созидательной части страны, к достоинству, здоровью и жизни другого человека, этноса или народа, по сути, и таилась вся последующая история бытия и неоднократного распада огромной державы. Особенно трагически это обстоятельство явило себя во время Гражданской войны (1917–1923), а также в период существования большевистской империи.

На те же самые социальные корни распада, например, советской империи обращали внимание современные авторы. В частности, в одном из своих многочисленных интервью доктор экономических наук, экс-мэр Москвы Гавриил Харитонович Попов, усматривая причины распада СССР в личном противостоянии двух его политических лидеров — выходцев из крестьянского сословия — заметил, что «Михаил Сергеевич [Горбачев] и Борис Николаевич [Ельцин] — это месть русского крестьянства за то, что сделала с ним советская власть». Видимо, в этом же контексте следует интерпретировать и реплику из интервью другого доктора экономических наук Н.П. Шмелева, который, имея в виду авторов заключенного 8 декабря 1991 г. Беловежского соглашения, заявил, «что трое пьяных мужиков СССР пропили». В действительности, практически полное отсутствие государственного мышления и абсолютная неспособность отдавать себе отчет в социальных последствиях своих действий очень характерна для деревенского способа мышления. Не случайно доктор исторических наук Д.Е. Фурман заметил, что «несерьезность акта роспуска СССР — где-то в Беловежской пуще собрались три человека и за пол-литра все решили — выглядела анекдотически и не позволяла осознать действительное значение этого события». Думается, что в конечном счете развал огромной державы помимо всего прочего, отчасти, действительно, является неким рецидивом деревенского мышления, который в силу их социального происхождения нашёл своё воплощение в деяниях и взаимоотношениях большинства политических игроков позднего СССР и постсоветского политического пространства.