Большая родня - Михаил Стельмах

— Иди к черту!

— Спасибо! И тебе того же желаю! — серьезно, будто и в самом деле благодарил, ответил Варивон и вкусно надкусил яблоко, которое аж пенилось холодноватым соком.

В отсвете вечернего солнца замигала натруженными красными глазами его сгорбленная хата. Пучок обитых ветрами колосьев наклонился через гребень стрехи, сухими бутонами темнел перепрелый василек. И только теперь Григорий почувствовал, как его ногу через полотно запек узелок с деньгами Дмитрия. Вынул его, взвесил в руке: «Пропадите вы пропадом!» — остановил взгляд на обтесанных, потемневших от ненастья бревнах и снова, болезненно кривясь, перевел на накренившуюся хату.

— Снова, озорник непутевый, где-то целый день веялся. Даже обедать не пришел, — подходит к нему баба Арина. — Лес осматриваешь? Уже с этого воскресенья можно сруб ставить — хорошо, что с работой управилось.

— Можно, — не понимая, о чем идет речь, соглашается Григорий. — Эти деньги отнесете Дмитрию, скажете, что не нужны они мне, — протягивает узелок.

— Как не нужны? А хату за что строить? — аж приседает Арина. — Или, может, сегодня, напился в стельку?

— В этом году не будем ставить, — тычет что-то в жилистую черную руку и идет в хату.

— А чтоб тебя, ненормальный! — растерянно стоит посреди двора баба Арина и поднимает к глазам черную руку с полураскрытым узелком. «Поссорились, видно, лоботрясы, а ты, баба, снова кто знает сколько пропадай в старой хате, обогревай жаром сырые углы и собирай плесень со стен. Сколько той надежды было, а он тебе одним словом похоронил все. Сказано: молодо — зелено. Тьху на вас. Они ссорятся, а ты, баба, страдай за них… Если бы ты меньшим был, я бы тебя проучила, как с людьми надо жить». — И мелкими шагами идет к двери, впитывая с окон затихающие лучики вишневого заката.

«Так неожиданно похоронить надежды», — еще из сеней недовольно бубнит:

— Что там натворил? Нет дубины на твою спину!

Этот зеленый помятый кошелек с деньгами, что мать положила на стол, до отвращения напоминал ему лягушку.

— Передумал Григорий строиться. Видно, не в состоянии парень подняться на ноги. Снова на зиму где-то на батраческие похлебки пойдет. Нищета да и только, — вздохнула и вопросительно взглянула на сына: догадается ли сам заговорить про лошадей? Но у Дмитрия сейчас было так противно на душе, будто его прилюдно осрамили, бросили болотом в его честь.

«Энергичный, энергичный! Этого беда не свяжет узлом», — подумал о Григории, положил фуганок на лавку и уже взялся за картуз.

— Ты куда, Дмитрий? Подожди, — остановила его мать и села на новом стуле, который еще свежо и тоскливо нес запахи осеннего леса.

По выражению ее лица, по голосу он сразу же понял, о чем может идти речь.

— Это, Дмитрий, Заятчук своих конят продает — другую пару. Исхудали они у него, закоростились. Ты бы их выходил… Знаешь как. А они, конята, и не плохие, да и цена такая, что нам можно прицениться. Овес продали, — сказала так, будто Дмитрий и не знал про свои хозяйские дела.

— Сколько же он просит? — спросил хмуро, и мать удивилась: не увидела на лице сына той радости, что раньше, когда заходил разговор о скотине. — Да не так-то и дорого, — замялась. — Но…

— В долги надо влезать, — докончил Дмитрий.

— Ну, а как ты думал? Не такие хозяева, как ты, а и то стянуться сразу на лошадей не могут, — речь стала тверже.

— Так то же не кони, а чесоточные клячи.

— Они через какой месяц выходятся. У тебя легкая рука, удачливая. А Данько, наверняка, нам одолжит денег. Я уже намекала ему.

— Ну и что он?

— А что же он может сказать? Дай добрый процент, то и развяжет мошну. Кто же тебе даром одолжит? Это ты мог бы кому-нибудь помочь, а тебе кто и захотел бы из своих людей, так сам копейки за душой не имеет. Пойди к Данько. Только не заедайся с ними. Мне за те мощи Лизавета чуть глаза не выела. Знаешь, какая она придирчивая… А лошадьми ты скорее какую-то копейку заработаешь. В Дорстрой можно камень возить, в фурманку поедешь иногда — и, гляди, понемногу вылезешь из долгов.

— Скоро сказка сказывается.

— И дело будет делаться, если приложишь руки и попогнеш спину. Случился случай — покупай, Дмитрий, конят. Так как эти наши рубли горькие растекутся, как заячье сало. На одну выработку земли растекутся… Да разве мне тебя учить. Сам видишь, не маленький.

— Да вижу же. Пойду к Данько, — и только теперь почувствовал, как застучало сердце: увидел перед собой лошадей, и не чужих, а своих, увидел, как он вымывал их в Буге, и аж повеяло едким креолином. «А может что-то хуже, чем чесотка?» — охладила трезвая мысль.

Полегоньку вышел из дому, а мать еще долго стояла в сенях на пороге, провожая задумчивым взглядом рослую и сильную фигуру сына.

В доме Данько с крепкими зарешеченными окнами настоялась темнота. В уголке перед суровым, с косыми продолговатыми глазами образом тлеет лампадка, шевелит тяжелыми неуклюжими тенями. И когда немного подвыпивший Данько привстает из-за стола, его собственная тень пополам преломляется в уголке.

— Туго у меня, Дмитрий, сейчас с деньгами. Туго. Налогов много положили. Душат прямо советы, без ножа режут, — долго, окольными путями петляет Данько, чтобы не продешевить.

— Да, — разгадывает немудрую игру. — Тогда придется у кого-то другого одолжить, — решительно привстает со скамьи. Данько недовольно морщится, останавливает Дмитрия.

— Да нет, тебе уж, так и быть, последнее одолжу. Надо же помочь человеку; процента большого не хочу, только изготовишь моим дочерям сундуки, кованные, с цветками, такие, как ты умеешь. Вот и разойдемся по-божески.

— Всем дочерям?

— Всем, — вздыхает Данько и на его скуластом лице расплывается выражение неподдельной досады: «Родилось их у меня, как на ярмарке. А дочери, сказано, оставят без сорочки. Каждой наготовь, наготовь и со двора избавься. Дочери — препаскудный товар».

— Это на ваши сундуки придется целую зиму работать.

— Какую там зиму? Ты же мастер хоть куда. Золотые руки имеешь, — начинает упорно подхваливать Дмитрия. — У тебя сундуки прямо сами родятся.

— Нет, Яков Филиппович, не будет дела.

— Э, какой ты упрямый. Зато лошадей будешь иметь. Хозяином станешь. Ну, ладно, мизинчик мой пока и без сундука обойдется. Где уж мое не пропадало. Приська! — кричит громко. — Бросай там свою науку и иди сюда.

Из другой комнаты входит приземистая, широкая в плечах и талии девушка, вся в вышивках крупным рисунком и кораллах.

— Пиши, Приська, расписку. Она у меня всю бухгалтерию ведет летом, — хвалится Дмитрию. — Так пишет, так пишет, что и волосной писарь так не сумел бы, и учится хорошо в этом, как его… техникуме.

— Отец! — перебивает его Приська, и предостерегающе, строго вонзается в сразу же присмиревшее лицо Данько.

«Боится, чтобы не узнал, где учится», — догадывается Дмитрий.

— Да молчу уж… Так вот пиши, дочка.

Почерк у Приськи в самом деле красивый, округлый, с хитроумными завитками. Расписку она пишет быстро — лишь спросила у отца одни цифры: видно, не раз приходилось работать над такими сочинениями.

— Расписывайся, Дмитрий, — с радостью говорит Данько, рассматривая непросохшую бумагу. — Вишь, как ловко начиркано. Наука!

— Да, да, наука, — с готовностью и насмешливо соглашается Дмитрий. — Ко всему нужна наука.

— Эге. Ко всему, — утвердительно качает головой Данько, а Приська не выдерживает насмешливого взгляда Дмитрия: краснеет и, позванивая кораллами, сердито выходит из хаты.

— Рассердилась почему-то девка, — засмеялся Данько. — Норовистая, не по нынешним порядкам. Вот жаль, что не слышал ты, как она читает. Ну, ничуть не хуже той артистки, которая когда-то из просвещения приезжала. Теперь моя где-то интересную книжку достала. О нас, хозяевах, пишется. И как пишется — пальцы оближешь! — сказал горделиво, разминая обвислые плечи.

— О каких хозяевах?

— О крепких, о «культурных арендаторах», как Троцкий говорил. В этой книге портреты с нас рисуют. Гордятся нами. Вот какие писатели.

— И в семьи не без урода…

XXXVІ

По подпухшим впадинам под глазами, слипшимся ресницам, неспокойном хождении Марийки из хаты в хату Дмитрий понял, что Югина плакала. Даже теперь под правым глазом девушки изредка вздрагивала голубая жилка.

«Какая у нее красота непостоянная», — взглянул пристально на девушку.

За полчаса лицо посерело, удлинилось. Менее привлекательными стали смягченные черты, под ямками прорисовались бороздки, и к просвету между бровями косо потянулись, почти соединяясь, две тонкие морщины.

«Такой она будет лет через восемь-десять», — определила догадка. И неприятно стало, что само лицо наперед показывало, как его будут изменять неумолимые года.