Сорочья усадьба - Рейчел Кинг

Все это вполне могло быть правдой. В конце концов, были же у Генри татуировки. Об этом написано в дедушкином письме. Но, узнав правду о нем как о коллекционере, я поняла, что картина, которую я написала, рассыпается при малейшем к ней прикосновении. Возможно, с ума его свело не сознание того, что он содрал со своей жены кожу, но что он нарушил строгое «тапу», навлек на себя и на будущие поколения своих потомков проклятие. И именно Генри нужно винить во всех несчастьях рода.

В полицию на напавшего на меня Джоша мы заявлять не стали. В конце концов, потеря работы и так будет для него достаточным наказанием: родственники вышвырнули его, как ненужную тряпку, им было плевать на его долголетнюю верность ферме и дедушке. Ему предложили купить кусок земли, но он отказался. Впрочем, сомневаюсь, что он мог себе это позволить, и родители об этом прекрасно знали. Это был просто символический жест. Если б мое слово что-нибудь значило, может быть, я бы была более снисходительна к нему и подтвердила бы его право остаться при ферме, как и обещал ему дедушка, но, всякий раз глядясь в зеркало, я понимала, что это невозможно. Правда, жаль было его жену и детей. Интересно, думала я, является ли все еще к нему Тесс, но у меня было чувство, что она завершила все то, зачем к нему приходила.

В ту зиму я закончила диссертацию: «Любовь в готических романах Викторианской эпохи». Спрятавшись от людей в своей квартирке, где было тепло и уютно, я сидела и писала, и старалась как можно реже показываться в университете. Надо было поскорей покончить с этой работой, чтобы нормально жить дальше. Никаких отклонений в сторону, никаких прихотей сочинять прозу; страницы истории про Генри и Дору оставались спокойно лежать в ящике стола.

В следующий раз я приехала в Сорочью усадьбу весной, когда большинство работ по реконструкции было закончено. Мне очень не хотелось ехать одной, поэтому я пригласила с собой Чарли. Строители выполнили работу прекрасно, в доме были совершенно новые окна, а стены были гладкие, как яичная скорлупа. Комнаты стали просторнее и светлее; стены были утеплены, и, несмотря на холодный ветер и отсутствие каминов, в доме было тепло, как летом. Старый ковер, полный пыли и собачьей шерсти, исчез, теперь здесь были голые, навощенные черным воском деревянные полы, в тон всему стилю дома. Я изумлялась, почему мы не сделали этого раньше, почему позволили дедушке жить в такой вредной для здоровья обстановке. Если бы в доме было теплей и воздух был чище и суше, он, может быть, прожил бы дольше.

Родственники позволили мне оставить «зверинец» как есть, таким образом, дом получал еще одно преимущество для привлечения постояльцев, говорили они, но мне кажется, они понимали ценность коллекции, и им хотелось, чтобы она оставалась под их присмотром. Я не возражала. По крайней мере, в этой комнате сохранится живая память о дедушке.

Не успела я открыть дверь, как Чарли остановил меня, положив руку на круглую дверную ручку.

— Нашлось еще кое-что, — сказал он. — В стенах. Наши родственнички не знали, что со всем этим делать, и просто добавили к остальной коллекции. Дедушка оставил тебе все чучела, и мы решили, что все остальное тоже должно принадлежать тебе. Если, конечно, у тебя не будет по этому поводу других идей.

Я вошла в комнату и сразу обратила внимание, что здесь на несколько градусов холодней, чем в остальном доме. Конечно, неплохо для сохранности чучел, но это лишний раз говорило о разнице между старым домом и обновленным. Следующее, что поразило меня, — огромное количество птичьих чучел, громоздящихся на рабочем столе: их было здесь не меньше полусотни.

Не знаю, почему мне сначала показалось, что это сороки. Из-за множества черных и белых пятен, я думаю; может быть, сознание мое еще не вполне освободилось от сочиненной мной истории. Но скоро я поняла, что это за птицы. Их красные бородки побледнели и высохли, как цветочные лепестки; у всех были разные клювы — длинные и изогнутые у самок и более прямые, не столь эффектные у самцов. Красивые перышки на хвосте, черные с белыми кончиками, сохранили первоначальный вид. Птицы довольно крупные, но на столе они выглядели совсем беззащитно. Генри даже не позаботился о том, чтобы усадить их куда-нибудь, придать им живость и реалистичность. Он просто притащил этих птиц из дикой местности, как горсть камней, набил из них чучела со сложенными крыльями, пустыми глазницами и ножками, к которым были привязаны бирки с надписью аккуратным почерком Генри, вставленными в тело, как палки для удобства транспортировки. Они были похожи на кучу трупиков.

Одно чучело гуйи я взяла домой, то, которое так любила в детстве. То самое, что питало все наши неверные представления о Генри, заставляя нас думать, что он был не похож на людей своего времени, что он уважал птиц, находившихся в опасности исчезнуть с лица земли, а также право народа маори никому не позволять беспокоить их умерших. Остальная часть коллекции оставалась там, где была, но я понимала: мне не хочется оставлять в доме чучела этих птиц. Их надо отправить в музей, а сочиненную мной историю опубликовать. Возможно, даже будет сенсация, появится статья в местной газете о том, как они были найдены вместе с костями.

Свою гуйю я поместила на самую высокую полку в спальне; здесь она будет в безопасности от пьяных гостей Риты. Потом спустилась вниз к Роланду. Подождала, когда он закончит работу: он выкалывал череп на бицепсе какого-то дядьки с бритой головой.

— Ну и зачем ему череп? — спросила я, когда мужик ушел, зажав в руке обеззараживающий крем.

— Сказал, что это в память о товарищах, которых он потерял в автокатастрофах. Довольно грустно, надо сказать.

Я вспомнила про Сэма. Интересно, нашел ли он где-нибудь работу? Увижу ли я его еще когда-нибудь?

— А ты что принесла? — спросил Роланд.

Я протянула книжку, раскрыв на нужной странице.

— Можешь сделать что-нибудь в этом роде? Только чуть-чуть стилизовать?

Он стал внимательно разглядывать картинку.

— Конечно. Оставь на вечерок, поработаю. А завтра с утра приходи. У меня на утро никого нет.

На следующее утро я надела старинный сарафанчик пятидесятых годов в цветочек, что очень гармонировало с ярким весенним днем. В этом платье были прекрасно видны все мои татуировки. Я всегда выглядела чудно, когда так одевалась: противоречие между красивым, старомодным платьем и матросскими татуировками многих смущало. Потом завершила прикид, завив челку внутрь, подведя верхние веки, красной помадой накрасив губы и надев красные туфли на высоких каблуках. Громко стуча ими по лестнице, спустилась в ателье. Роланд сидел, освещенный солнцем, которое весь день будет светить в окна, пока не скроется за холмами. Когда я вошла, он потянулся всем длинным телом и вынул из кармана листок бумаги. Перед тем, как протянуть его мне, он еще раз прищурился на него сквозь маленькие круглые очки.

— Ну, как, сойдет?

Его рисунок идеально схватил именно то, что я и хотела выразить.

— Понадобится как минимум два сеанса. Сегодня начнем с контура, а потом запишешься на отделку и ретуширование.

Я сняла кофту и легла на обитый войлоком стол животом вниз, уткнувшись лицом в пахнущую лавандой подушку. Роланд выбрил на спине нужное место, повыше лопаток, смазал вазелином. Зашуршала бумага, это он расправлял у меня на спине рисунок, и я надеялась, что единственным моим ощущением будет что-то вроде поглаживания по спине. Я никак не могла привыкнуть к боли, хотя сделала уже десять наколок. Возможно, это будет последняя. Не могла себе представить, чего еще желать или где поместить очередную.

— Начинаем.

Я закрыла глаза и прижалась лицом к рукам, от которых вдруг пахнуло острым запахом внезапно выступившего пота. Сидя рядом со мной, Роланд уже окунал иголку в крохотный пузырек с черной тушью. Я слышала, как загудела татуировочная машинка, и стала ждать, когда она зажужжит, когда я почувствую первый обжигающий укол. И стала следить за дыханием, чтобы не вздрогнуть.

Роланд обычно работал молча, чтобы сосредоточиться, но мне больше нравилось, когда он разговаривал. Это отвлекало от боли, и я была рада, когда он заговорил:

— А знаешь, я хочу сказать тебе кое-что.

Делая вдох через нос, а выдох через рот, я ждала продолжения, пока боль не дошла до той точки, когда можно представить себе, что она превращается в легкое жжение и рассеивается.

Прибор выключился, он снова окунул иголку в тушь и вытер мне спину тряпкой.

— Я закрываю ателье. Переезжаю в Веллингтон.

Он продолжил работу, но я совсем забыла о правильном дыхании и вздрогнула, когда иголка вонзилась мне в спину.

— С чего это вдруг? — спросила я.

— Да с бизнесом здесь не очень-то. Место уже не то. Разве сама не заметила? Люди женятся, заводят детишек. Кафешки открываются, как грибы. Или как герпес, ты так не считаешь? Теперь тут не встретишь неудачников и двинутых.